Даже в первые наши встречи, даже в первые супружеские ночи мы не были так нежны, страстны и осторожны друг к другу, как теперь. Ибо не новое открывалось, а вспоминалось прежнее, становясь двойным открытием. И уже не повторялись былые ошибки, и былую приблизительность слов заменял язык движений и взглядов.

Слились воедино миг и вечность, и все мировое пространство сжалось до наших тел, до двадцатиметровой комнаты в Давыдкове, до старой зеленой тахты, на которой мы оказались незаметно для самих себя…

«…Ну чего, чего не хватало нам год назад? — думал я через час, лежа рядом с Женей и перебирая ее волосы, щекотавшие ладонь. — Целый год любви украли у самих себя, целый год! Или не будь этой разлуки, не было бы и такой встречи, такого нового открытия?»

Женя дышала ровно и тихо, словно спала. Но я знал, — вернее, помнил, — что с нею всегда бывало так после нашей близости: не сон, но и не бодрствование — легкая полудрема; прозрачная ночная паутина, наброшенная на дневное сознание; состояние полуплавания–полуполета — эдакая крылатая рыбка, взирающая то на дно, то на небо.

Приподнявшись, я хотел еще раз полюбоваться отрешенно–наивным Жениным лицом, и отшатнулся к стене, поперхнувшись застрявшим в горле комком — рядом со мной лежала Маргарита. Вдавившись обнаженной спиной в мягкий ворс ковра, я боялся пошевелиться. Но сами мысли, метавшиеся в голове, казалось, так сильно бьются о черепную коробку, что вокруг стоит сплошной гул…

Что же это за наваждение?! Почему она привязалась ко мне? Что ей надо теперь? Или я сошел с ума? Ведь это была Женя, конечно же, Женя, разве я мог спутать ее с кем–нибудь, пусть этот или эта кто–нибудь даже будут похожи на Женю как две капли воды!

Бред, всего лишь бред…

Я резко мотнул головой, будто хотел выгнать видение, и это порывистое движение вывело Женю–Маргариту из прострации: веки ее дрогнули, краешки губ дернулись.

Оторопев, я наблюдал, как быстро, почти мгновенно меняется ее лицо — исчезает Маргаритина округлость подбородка и шеи, чуть удлиняется нос, появляется Женин цвет кожи…

Оборотень? Но что за чушь, что за сказки! Ведь это Женя. А кто же был только что? И куда исчезло, как растворилось то, что было?

Наконец она открыла глаза, недоуменно обвела взглядом комнату, словно что–то припоминая, повернулась ко мне, и на ее губах ожила улыбка:

— Жак… А я думала, что мне все это приснилось.

Вдруг какая–то настороженность появилась в ее глазах:

— Почему ты так смотришь на меня, Жак? Что случилось? Я плохо выгляжу? Жак!..

Она тоже села в постели — резко, напряженно. В ее встревоженном, устремленном на меня взгляде смешивались вопрос, обида, опасение услышать что–то неприятное.

— Нет–нет… — снова мотнул я головой, — просто что–то померещилось… во сне.

— Ты тоже уснул? — немного оттаял ее взгляд. — Как здорово! А что тебе приснилось?

— Да так… ничего… наверное, что–то страшное… не помню, — промямлил я, не зная, что придумать. Не рассказывать же ей, в самом деле, о двуликой Жене–Маргарите!

— А мне тоже странность какая–то приснилась. Я тебе не говорила, что полгода назад вбухала всю наличность в одну картину? Это ты меня заразил дворянскими замашками. Зачем мне картина, да такая огромная, если ее повесить толком негде? Но тогда нашло что–то на меня — помрачение, да и только. Из салона — ну, который на Крымском валу — домой на такси мчалась, за деньгами, с книжки сняла последние четыреста рублей; купила, одним словом. Привезла, прислонила к стене, и чуть не плачу: ну не дура, а? Во–первых, что мне с ней теперь делать, а, во–вторых, хотя бы что толковое, а то — художник неизвестен, а на полотне две дамочки за столиком сидят, вино–кофе пьют; одна вдаль уставилась, другая папироску курит — ну, дамочки с намеком…

Господи, да что же это за день такой?! Неужели… Нет, не может быть! И спрашивать не стану, пусть все идет как идет. Или это — испытание? Или — искушение?

— Так вот, — продолжала увлеченно Женя, обхватив руками коленки, — снится мне, значит, эта картина в моей комнате. Будто вдруг та, которая вдаль смотрела, из–за столика встает и прямо с картины сходит в комнату. Даже духами от нее запахло, правда, не уловила, какими. И говорит мне так ласково: мол, не согласилась бы я посидеть на ее месте, за тем столиком, а то ей, видите ли, на свидание надо, к возлюбленному, а чтоб место на картине пустовало — нельзя. Но я, конечно, ни в какую — думаю, загонит меня в раму и не выпустит потом, буду там куковать всю жизнь рядом с той… интердевочкой тридцатилетней. А она меня и так, и этак упрашивает, уже злиться начинает, но виду не подает, все разжалобить пытается: мол, вы тоже любили, вы тоже женщина, да и дело–то минутное… Короче, видит, что с меня, как с гуся вода — не знаю, откуда во сне столько упрямства взялось, точно, что только во мне — и говорит: «А я вам за это мужа верну». Тебя, значит. И так многозначительно смотрит, выжидает. Ну, думаю, это уже запрещенный прием: просьба — одно дело, а торговля — совсем другое. «А я, — говорю ей, — сейчас эту картину сожгу — и оставайтесь со своим любовником навсегда, все равно возвращаться некуда будет». И — спички откуда–то у меня в руках. Она руки расставила, задрожала. «Нет! — кричит. — Я пошутила!» «Вот и не будете больше так шутить», — отвечаю я ей, а сама иду к картине. Я, понимаешь, ее купила сдуру, а она мне такие фокусы, в душу лезет. Подхожу, а тетка эта меня как толкнет — я в эту картину и влетела, только один тапок на полу остался, за раму зацепился. Чтоб не упасть, за столик схватилась, обернулась… Жак, ты знаешь, что я увидела?

— Что? — с замиранием спросил я, едва упредив выползающее из меня слово «знаю».

Жена интригующе и игриво посмотрела на меня и, выдержав паузу, произнесла:

— Я увидела не мою комнату, а уютное кафе, и на круглом таком возвышении на стуле сидел ты с гитарой и пел. Молоденький! Худющий! Волосы длинные! Ну — плейбой в смокинге! Я тебя таким ни на одной фотографии не видела. А тут — как в немом кино: губы поют, руки двигаются, а звука нет. Не знаю, сколько я там простояла, в этой картине, наверное, мало, потому что почувствовала, как нога замерзла на каменном полу, тапок–то в комнате остался. Я, значит, выскакиваю из картины, хотя страх как хотелось еще на тебя посмотреть. Думаю — неспроста все это, ловушка какая–то; пока я тут вместо нее торчать буду, она, получается, вместо меня там, в жизни, будет жить. Выскакиваю, а ее в комнате нет. Вдруг — появилась, как из воздуха, на меня так посмотрела, будто я у нее любовника увела, и — на свое место, за столик. «Ах ты, — думаю, — какая быстрая! Сейчас я тебя проучу!..» И проснулась. Так и не знаю, что я хотела с ней сделать. Правда, странный сон? Фантастика!

— Правда, — согласился я, ожидая, что скажет Женя о картине. Несомненно, это была та картина из кабаре дяди Сержа. Сколько людей в городе, но почему именно Жене суждено было купить ее? И этот сон, эта «подмена»… Не ее ли я видел пять минут назад, здесь, в собственной постели?

— А ты правда пел в кафе? — вывел меня из раздумий голос Жени.

— Правда, — улыбнулся я. — Не знала?

— Нет, ты же не говорил. И был в таком смокинге?

— Недели две, а потом освоился и перешел на джинсы.

— Послушай, так я тебя что, настоящего видела, получается?

— Настоящего, Жека, настоящей некуда. Я и сам себя таким видел сегодня утром.

Слава Богу, она была так увлечена своим сном, что мои слова, кажется, не дошли до нее полностью, или она не обратила на них внимания.

— Вот здорово! — продолжала она удивляться и восторгаться в то время, как в моей памяти возникали то утренняя история с зеркалом, то пришедшая во сне Маргарита, то кабаре дяди Сержа, то хмельная оргия с русалками и птицезверями.

— Здорово, — машинально подтвердил и я, стараясь не выдавать особого интереса, спросил: — А картина, ну, которую ты купила — она так и стоит в твоей комнате?

— Конечно, — ответила Жека, но мгновенье спустя добавила: — Если ее Андрей не забрал.