Долгое время я сидел за столом и писал заметки, пытаясь не обращать внимания на удивительный аромат черепашьего жаркого. Гигантская свинья под домом наме­ревалась заснуть и время от времени то хрюкала, то жалобно хныкала, то вставала почесаться о подпорки. Я вышел во двор посмотреть еще раз на свинью, подлез к ней вплотную и убедился в том, что это была самая рослая свинья, какую я когда‑либо видел, но не самая толстая.

Затем еще раз смешал ром с тамариндом и, захватив с собой напиток, отправился на берег.

Вечерело. Поднявшийся ветер зашелестел листвой кокосовых пальм. Там, где‑то далеко–далеко, в мутной мгле севера, была Флорида.

Юная парочка индейцев москито любезничала, спрятавшись за бревно. Никогда нельзя увидеть в общественном месте гондурасскую парочку, держащую друг друга за руки (разве что среди наиболее аристократических слоев населения). Конечно, берег в Тортугеро не общественное место, но и здесь соблюдается этот обычай.

Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не об­ращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибел­ле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.

Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, на­полненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно — их счи­тают здесь плохой пищей.

― Я люблю хороший, белый хлеб, — сказала Сибелла. — Или пшеничную лепеш­ку.

Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.

Я сидел и с грустью размышлял об остатках, которые не был в состоянии съесть. Вдруг тишину прорезал отчаянный вопль свиньи, находившейся под полом. Она ле­жала прямо под моими ногами, а голос у нее был могучий, видимо, ей угрожало что‑то серьезное. Когда душераздирающий вопль сменился рядом мелких взвизгива­ний, Сибелла выбежала и стала смотреть под дом. Было слишком темно, чтобы раз­глядеть что‑либо, и она поспешно вернулась, схватила из ящика связку пальмовых листьев, зажгла их в печке и снова метнулась на двор. Я пошел вслед и увидел, что она, стоя на четвереньках, всматривается в мрак, царящий под домом. Задыхаясь от волнения, она проговорила:

― Господи Боже мой! Дайте, пожалуйста, еще связку листьев.

― Кто там? — спросил я.

― Черепаха… Огромная бисса… Она загнала старую свинью в угол…

Я взял на кухне еще факел и полез под дом. Происходило именно то, о чем гово­рила Сибелла. Огромная бисса, самая большая из всех, которых я встречал, лежала, простодушно размышляя и моргая глазами. И ведь надо же, чтобы такое происше­ствие случилось как раз под тем местом, где сидел человек, изучающий морских че­репах и приехавший за тысячи миль, чтобы посмотреть на них.

Черепаха по–прежнему не давала свинье уйти, и та, припав к земле, возмущенно охала в дальнем углу устроенной под полом загородки. Несомненно, черепаха и не предполагала, что кому‑либо мешает. Если у нее и были какие‑то размышления, то они относились к погрешностям устройства нейрогормональной системы, к потреб­ности устроить гнездо и к инстинктивным ощущениям опасностей жизни.

― И часто так бывает? — спросил я.

― Нет. Мы почти всегда держим свинью в хлеве, — сказала Сибелла.

Вопрос касался не того, как часто морская черепаха атакует спящую под домом свинью.

― Меня интересуют черепахи, заползающие под дома… — сказал я.

― Не под наш, а под другие, где нет загородок, изгородей или загонов, они запол­зают.

Я сказал Сибелле, что хочу отпустить черепаху на волю, прикрепив к ней опозна­вательную пластинку. Она очень удивилась, но не возразила. Все равно здесь сейчас нет ни одного мясника, который мог бы разделать черепаху, сказала она мне.

Я залез под дом, накинул петлю на ласт черепахи, выволок ее наружу и прикрепил пластинку из монель–металла к панцирю. Черепаха прошла сотню ярдов вдоль ли­нии прибоя и прямехонько направилась к прибрежной хижине. Мягкая почва и смут­ные очертания окружающего как бы одурманили ее, усилив инстинктивное желание отложить яйца, и она повернула обратно, пошла вдоль берега, миновала два стояв­ших по пути дома и направилась опять к хижине Сибеллы. Весь проделанный ею путь составил около двухсот пятидесяти ярдов, и теперь единственной помехой опять была свинья.

Черепахе явно не повезло: она думала, что найдет мягкий глубокий песок, который так легко рыть лишенными пальцев ластами, и место, где близко шумит море и отку­да всего лишь несколько шагов вниз по склону до спасительной морской волны.

Я вернулся к дому, взял черепаху за ласт, перевернул ее и снова оттащил к берегу. У самой кромки воды она неторопливо вытянула шею и начала глупо таращить гла­за. Я толкнул черепаху ногой; она поползла вперед, и, когда почувствовала воду под панцирем, все в ее мире встало на свое место — она быстро поплыла и исчезла в суматохе прибрежных волн.

Я сказал Сибелле, что рано утром приду завтракать, и отправился через погрузив­шуюся в темноту деревню к вышке, где мне предстояло ночевать. Десятки раз я сби­вался с прерывистой тропинки, считавшейся улицей, и каждый раз просил помощи у людей, в чьи владения вторгался. Двери домов были закрыты на ночь, но свет ламп или горящих очагов просвечивал сквозь щели в стенах, и из каждой щели кудрями вился дым. Было нечто волнующее в том, чтобы просить о помощи возле какого- ни­будь дома и ждать, на каком языке тебе ответят. Иногда ответа вообще не было, а слышалось глухое и подозрительное бормотание перепуганных или сонных обита­телей дома. В этих случаях я быстро шел дальше.

Наконец я попал в знакомую часть деревни, обнаружил частокол, нашел в нем проход и очень довольный взобрался в непроглядную тьму моего высокого жилища.

Вдруг я услышал голоса и увидел группу темнокожих людей, освещенных желтова­тым отблеском фонаря. Они сгрудились вокруг прибывшего вместе со мной на само­лете бидона с гуаро. Тут же был Хорхе. Он сидел на ящике, попыхивая трубкой, и низким громким голосом объяснял двум парням, что надо делать. Парни просунули короткую палку в ручки бидона и собирались его унести.

― Эй, Хорхе! — крикнул я. — Что вы собираетесь делать с этим утешением жизни? Я думал, вы отложите дело до завтра.

Хорхе посмотрел наверх, громко захохотал, и его белые зубы сверкнули в свете фонаря.

― Мы хотим его надежно запереть, хозяин! — Он встал, а двое парней подняли бидон на плечи. Хорхе взял фонарь, взглянул на меня и сказал: — Если вы хотите посмотреть, как действует это утешение, оставайтесь здесь на завтрашний вечер, по­сле того как москито получат свой заработок.

Парни с бидоном громко захохотали, и отовсюду из темноты послышались возгла­сы подтверждения.

Я подумал о древнем народе самбо, потомками которого были здешние жители. Всего лишь одно поколение назад в праздник «большой попойки» пили мишлу. За­долго до начала этого праздника девушки садились в круг, жевали маниок и выпле­вывали жвачку в каноэ, где происходил процесс брожения. Сборища представляли собой церемониальную попойку: все жители деревни черпали мишлу из каноэ и напивались до бесчувствия.

Заменившее туземную мишлу дистиллированное гуаро — отвратительное пойло, сохраняющее вкус спирта- сырца, танина и сивушного масла. Человек вдребезги пьян с полулитра, но по сравнению с мишлу гуаро значительно чище. Я подумал, что здешние парни, вероятно, никогда не слыхивали о напитке своих предков, и снова окликнул Хорхе:

― Думаю, эта штука куда лучше мишлу. Не так ли. Хорхе?

Отовсюду из темноты послышались шум и споры, крики за и против.

― Вы правы, сэр… — отозвался Хорхе. — Она покрепче и не такая вонючая. — Он стукнул по бидону и прибавил: — А теперь пошли…