И все трое двинулись вперед, окруженные неясным светом фонаря. Бидон тяжело раскачивался на палке, а Хорхе низким голосом, растягивая испанские гласные, го­ворил:

― El gu–а-а–аrо. El alivo de los hom‑bres [47].

Утешение в жизни человеческой!

Моя встреча с миссис Ибаррой произошла на Черном взморье — длинной, уны­лой, заваленной плавником полосе побережья, тянущейся от Тортугеро до Парисми­ны. Редко встретишь кого‑нибудь на здешнем побережье. И может быть, поэтому встреча с миссис Ибаррой явилась для меня более достопримечательной, чем она была на самом деле. Впрочем, судить об этом вы сможете, когда ознакомитесь с об­стоятельствами.

Я искал места кладки яиц кожистых черепах. Пройдя пять миль, я не увидел ни единого свежего следа, по которому можно было отличить биссу от зеленой черепа­хи. Да и следов зеленых было маловато. Кое–где виднелись следы единичных вы­ползших на берег черепах — авангарда огромного, на этот раз сильно запаздываю­щего стада, которое жители побережья называют «флотом».

Была почти середина жаркого безоблачного дня, и дувший с суши ветер целиком подавлял морской пассат.

В двух милях отсюда я повстречался с собаками из Сикирреса — стаями одичав­ших дворняг, на которых два дня назад с самолета указал мне Пако. Ежегодно в мае — июне собаки из Сикирреса и других городов, расположенных вдоль проложенной в глубине страны железной дороги, повинуясь неведомому зову, совершают тридцати­мильный переход через джунгли, болота и мангровые топи, чтобы встретить «флот» и в течение сезона кладки вдосталь наесться черепашьих яиц. В стае было восемь голодных и озлобленных собак. Сначала они бежали передо мной и тявкали, словно я был виновником того, что черепашье стадо опаздывает; затем бросились к низким дюнам и исчезли среди кокосовых пальм. Кроме собак да кое–где ползавших в песке крабов, я не увидел на берегу ни единого живого существа.

Не более оживленным было и море: ни лодки, ни следа рыбьего плавника, ни бе­лых гребней волн, ни песчаной косы или мыса, которые прервали бы беспредельную полосу берегового прибоя. Пройдя не менее тысячи шагов, я услышал тонкий отча­янный писк крачки, летавшей где‑то в потоке жаркого воздуха. Вскоре за бурунами появилось черное пятно, которое оказалось стаей мелкой рыбешки, приплывшей сюда поплескаться, поиграть и порезвиться на бело–синей полированной поверхно­сти мертвой зыби. Я остановился, чтобы посмотреть, какие голодные существа по­явятся в воздухе и в море, что всегда происходит при приближении косяка рыбы. Сразу в воде замелькали ставриды — большие, плоские и сверкающие пятифунто­вые рыбы, они одним броском врезались в края косяка и отрубали куски, рассыпав­шиеся в воздухе сверкающими хромированными осколками. Время от времени ставриды взлетали в воздух, описывая небольшие параболы и как‑то неуклюже ку­выркаясь через головы. Как много здесь можно было бы наловить рыбы, будь у меня удочка и блесна!

Пищавшая крачка, увидев косяк, принялась кружить над ним и причитать, ни разу не меняя печального тона своей песни. Откуда‑то позади меня бесшумно появился серый пеликан, взлетел и упал вниз головой прямо в гущу косяка. Распугав рыб, он вынырнул, деловито потряхивая находившимся в зобу уловом. Береговое течение медленно уносило пеликана к югу вместе с косяком рыбы. Неожиданно, в какую‑то долю секунды, вся стая рыбы ушла в глубину. И сразу крачку подхватил теплый поток воздуха, она взмыла и исчезла в глянцевитом мареве. Только пеликан продолжал свое одинокое плавание.

Я с трудом волочил ноги, проваливаясь по щиколотку в мелкий горячий песок, представлявший смесь пемзовой пыли и черного кварца. Он был таким раскален­ным, что обжигал голени, защищенные высокими ботинками.

Берег был завален плавником — огромными серебристыми стволами кедра, лавра и трихилии, растущих вдоль коста–риканских рек, бревнами красного дерева с бере­гов Панамы и Никарагуа. На протяжении десятков лет июньские половодья уносят деревья в море, похищая их у лесорубов, а неистовый прибой, штурмующий незащи­щенное побережье, выбрасывает плавник на Черное взморье.

В тропиках не очень принято ходить по берегам в безоблачный и безветренный полдень. А здесь бесконечные, чудовищные нагромождения бревен заставляли пле­стись по вязким горячим дюнам, тащиться беспокойной полосой прибоя, снова воз­вращаться к верхней границе прилива, откуда начинаются следы черепах. Такая про­гулка была мучительно трудной. Под палящими лучами солнца постепенно таяло мое настойчивое желание найти гнездо кожистой черепахи. Когда я уже был на грани решения заползти под какое‑нибудь бревно и спокойно проспать весь полдень, я увидел то, ради чего сюда явился.

Короткий, широко раздвинутый клинообразный след, глубоко впечатанный в песок, шел несколько выше линии прибоя. Нижняя часть клина была как бы срезана набе­гом последней, самой мощной волны, а вершина заканчивалась у большой истоптан­ной площадки на обращенном к морю песчаном скате дюны. Следы, ведущие к этой площадке, имели ширину колеи колес трактора, а расположение следов как бы сви­детельствовало о том, что со стороны моря прошла тяжелая машина, глубоко завяз­ла в песке, долго давала задний ход, буксовала и вертелась, после чего вернулась в воду.

Это было первое увиденное мною гнездо кожистой черепахи, а для Центральной Америки оно явилось первым правильным описанием. Но не этот статистический факт имел для меня значение — оно означало появление на суше морского суще­ства, которым я интересуюсь со времен детства. Это были отпечатки следов океанского чудовища, первобытного пресмыкающегося, которое один раз в год появ­ляется на берегу, роет в песке яму и оставляет в ней зародыши следующего поколе­ния кожистых черепах. Плоскими и беспалыми ластами оно закапывает снесенные яйца и, ни разу не оглянувшись назад, снова тяжело уползает в море.

Передо мной были следы работы морского пресмыкающегося, относящегося к та­ким же пелагическим животным, как кит или плезиозавр. Хотя сотни миллионов лет обиталищем черепах являются океаны, рудиментарные признаки связи с сушей сохранились у представителей одного пола и проявляются в течение одного–двух ча­сов в одну из ночей года.

Вам может показаться, что я чрезмерно увлекся особенностями кожистой черепа­хи. Но вы должны понять, что в тот момент я стоял на солнцепеке, в мерцающем от жары воздухе и обуреваемый мыслями смотрел на гнездо.

Когда приступ легкомысленного ликования прошел, я снял с себя фотоаппарат и снаряжение и попытался определить место кладки. Сделать это не так уж просто, так как самка кожистой черепахи весит тысячу и более фунтов и преисполнена фанати­ческого усердия, которое способствует ее изобретательности. Все, что она делает, точно вычислено, конечно чисто механически, и рассчитано на то, чтобы никто не мог вырыть яйца, будь то ученый–герпетолог или енот–коати. Черепаха не в состоянии скрыть факт своего посещения берега, но ее ухищрения замаскировать его подчас приводят в замешательство охотников за яйцами.

В данном случае место, где был истоптан песок и где я рассчитывал найти гнездо с находящимися в нем яйцами, имело в поперечнике, по грубому подсчету, пятна­дцать футов. А так как на глаз ничего не обнаружишь, надо было проверить каждый квадратный фут. Вдобавок яйца могли быть зарыты на глубину в половину человече­ского роста, — таким образом мне предстояла нелегкая работа.

Я достал палку–щуп и, сделав в разных местах несколько проб, начал двигаться взад и вперед в определенном порядке, вгоняя щуп в землю настолько глубоко, на­сколько у меня хватало сил. Наконец я закончил ряд близко расположенных друг от друга прощупываний, но так ничего и не обнаружил. Видимо, тонкая часть щупа, достаточно хорошая при работе над гнездами бисс и зеленых черепах, была слишком слаба; чтобы пробить уплотненный кожистой черепахой слой песка, нужен был крепкий шест или какой‑нибудь стержень, могущий выдержать тяжесть моего тела.