— Скажите пожалуйста, — спросил он офицера, когда они вышли вместе на крыльцо, — в чем собственно подозревают эту француженку?

— Ничего вам не могу сказать, — снова пожал тот плечами, — потому что сам не знаю. Я только исполнил то, что мне было приказано.

Он посмотрел, как Орленев сел в карету и, не изменяя своей вежливости, поклонился ему на прощанье. Однако когда Сергей Александрович приехал к себе, то увидел, что конный полицейский провожал его до самого дома.

Вернувшись домой, Орленев улегся в постель, но не мог заснуть.

Как ни старался он успокоить себя, что все обойдется хорошо, он чувствовал недовольство собой из-за того, что приехал сегодня к француженке и, главное, оставался у нее так долго, что его застал там офицер, явившийся для обыска.

Было очень неприятно, что его застали там. И ведь офицер записал его фамилию к себе в книжечку. Орленев видел это и помнил.

Вообще все воспоминание о сегодняшнем вечере щемило ему сердце.

«И как хорошо до сих пор все шло! — думал он, ворочаясь с боку на бок — Как хорошо… и вдруг теперь!»

Ему уже казалось, что из-за этой неприятной истории вся карьера его испорчена. И зачем он поддался на приглашение, зачем просто не разорвал и не бросил этой несчастной записки?

Впрочем, записка была обстоятельством, которое нужно было обдумать.

Сама ли Маргарита написала и потом лгала отнекиваясь, или это была чья-нибудь посторонняя мистификация? В последнем случае было интересно — кто же и с какой целью мог прислать ему подложную записку?

Сергей Александрович сейчас же, вернувшись домой, нашел ее у себя на бюро (дорогой он боялся, не бросил ли он ее), и теперь она лежала у него на столике, возле кровати.

Он перечел ее несколько раз.

Записка по стилю совсем подходила к тому, что могла написать такая француженка, как Маргарита. Почерка ее он не знал, но рука была несомненно женская. Бумага — тонкая, синяя, с золотым обрезом — сильно пахла мускусом. У Маргариты могла быть такая бумага, и пахнуть мускусом она должна была несомненно, потому что у нее все пахло мускусом.

Орленев жалел, что не попросил ее показать, на какой бумаге она обыкновенно пишет записки и какой у нее почерк.

«Да чего же я думаю? — вдруг сообразил он. — Конечно это она сама написала записку. Кто же посторонний мог знать, что мы знакомы и что она звала меня к себе? Я, кажется, никому не рассказывал о нашей встрече!»

Он постарался самым добросовестным образом припомнить, не проболтался ли он при ком-нибудь о своем знакомстве с Маргаритой, и после долгих усилий памяти убедился, что никто не мог знать об этом.

Значит, записку писала Маргарита и разыграла комедию просто так себе, потому что это пришло ей в голову, а раз она солгала, что не писала записки, значит, и все остальное была комедия!

Орленев потушил свечу и улегся поудобнее, воображая, что обдумал все, что ему нужно было обдумать, и решил все, что ему нужно было решить, и что теперь для него несомненно, что эта француженка — хитрая и ловкая авантюристка, и больше ничего! Жалеть ее нечего.

«А Гирли?» — вдруг вспомнил он.

То, что Гирли оказался лицом, имевшим доступ и некоторое значение у Потемкина, нисколько не было удивительно. Это казалось очень похоже на князя Таврического. Светлейший всегда выискивал во всех слоях общества хороших людей и дружил с ними.

До сих пор сам Орленев от старика музыканта видел и слышал одно только хорошее. А вместе с тем, чем больше он узнавал его, тем более убеждался, что полоумие Гирли только кажущееся.

Все, что рассказывала про него Маргарита, была не ложь. Сама она это выдумать не могла.

Но в таком случае каким же образом этот старик, по-видимому хорошо знавший человеческое сердце, искушенный опытом жизни, мог быть обманут француженкой и относиться к ней хорошо?

Так одна за другой цеплялись мысли у Орленева, и напрасно силился он разогнать их. Они не шли прочь и сами гнали от него сон, заставляя лежать с открытыми глазами, бессознательно вглядывавшимися в темноту, царившую в комнате благодаря опущенным шторам.

Вдруг он в этой окружавшей его темноте расслышал шорох, потом какое-то движение.

Шорох шел со стороны, противоположной изголовью его кровати, оттуда, где прежде стоял шкаф. Последний он сам отодвинул, чтобы тот не заслонял вделанной дядей в стену доски с выжженным изображением.

Орленев насторожил уши. Он ясно расслышал, как щелкнул замок, и увидел, что в том месте, где была доска, показался слабый свет. Ясно было, что доска отворилась и пропустила человека, закрытого плащом, под которым он нес лампу. В руках у него была трость.

Орленев притаил дыхание, однако сейчас же по фигуре человека узнал в нем Гирли.

— Вы не спите? — спросил старик, раскрывая плащ и ставя лампу на стол.

Этот простой вопрос, произнесенный самым обыкновенным образом, почти сразу уничтожил впечатление странности его появления.

— Надеюсь, вы не испугались, как какая-нибудь нервная женщина, моего прихода? — сказал он, подходя к лежавшему с широко открытыми глазами Орленеву.

Сергей Александрович не испугался. Он только удивился и поспешил выразить это удивление словами:

— Откуда вы и как попали сюда?

Гирли улыбнулся.

— Ну, не будем волноваться из-за пустяков! — тихо сказал он и сел на постель к Орленеву. — Конечно я попал сюда самым естественным, хотя, может быть, и не совсем обыкновенным путем. К этой двери, — он показал на отворенную в стене доску с изображением, — ведет лестница из подвального этажа этого дома.

— Как же вы попали сюда в подвальный этаж?

— Очень просто: я живу там.

Орленев привстал на постели.

— Вы живете у меня в доме?

— То есть в бывшем доме вашего дяди. Да! Что же вас поражает в этом?

— Я не знал этого до сих пор.

— Кому было нужно обращать ваше внимание на то, что где-то у вас в подвальном этаже живет полоумный музыкант? И потом ко мне привыкли здесь. Меня привыкли считать здесь, при доме, как кошку или обжившуюся собаку. Разве вы знаете всех кошек у вас в доме?

— Значит, вы живете давно… и при дяде еще…

— Да, и при дяде!

— Так эта лестница… — начал было Орленев, указывая на отворенную дверь…

— Служила для того, чтобы мы сносились с ним, когда было нужно. Ну, кажется, довольно теперь расспросов, как я попал сюда. Теперь спрашивайте, зачем я здесь!

— Погодите, Гирли! У меня есть еще много вопросов к вам… Погодите, теперь я знаю, почему вы тогда, при первой нашей встрече, довели меня прямо до дома. Тогда это удивило меня… Да, еще вот что! Это вы говорили обо мне Потемкину, я знаю, это я сообразил…

— По словам Маргариты? — вставил старик.

— Вы и это знаете? Знаете, что я был у нее?

— Вы, кажется, во всем хотите видеть сверхъестественное или, по крайней мере, чудесное, — возразил Гирли. — Ну да, я знаю, потому что мне только что рассказал ваш кучер, что вы были сегодня вечером на Морской.

Орленев, с тех пор как стал адъютантом, завел своих лошадей.

— Когда же кучер успел рассказать вам?

— За ужином. Мы ужинали с ним.

— Вы ужинаете с моими людьми? — невольно вырвалось у Орленева. — Знаете, Гирли, я не допущу этого больше. Отныне вы перейдете сюда, ко мне, и мы будем жить вместе.

Старик снова улыбнулся и, покачав головой, произнес:

— Если бы Гирли захотел, он мог бы жить в дворцовых палатах и есть так, как вы едите только изредка. Но не в этом дело. Оставьте меня жить по-своему! Что было сегодня у Маргариты?

— Постойте! — перебил его Орленев. — Еще один вопрос. При нашем расставании в последний раз у церкви вы сказали… вы напомнили мне…

Гирли смотрел на него большими, ласковыми, как бы глядевшими в самую душу его глазами.

— Вы напомнили мне о Лондоне, — договорил Орленев.