Но деяния наших коней не ограничивались лесными походами. Порой поступки этих животных ставили в такой тупик, выбраться из которого удавалось не сразу… Первым меня поразил Демон, пожилой конь вороной масти… Дикая, развевающаяся грива, надменный взгляд, взбалмошный характер и добровольно взятые на себя обязанности пастуха… Демон действительно пас наших телушек. По утрам он возвращался из лесного похода и встречал стадо на выпасе. Под его надзором телушкам приходилось туго. Малейшее непослушание вызывало незамедлительное наказание. У Демона, разумеется, не было кнута, и он пользовался для обуздания подопечных своими крепкими зубами, по которым не так уж редко выбирали когда‑то хорошего коня…

Я сказал «когда‑то», вспомнив те времена, когда лошадь была в деревне единственной тягловой силой. И это «когда‑то» приводило меня к интересной догадке. Догадка, вызванная воспоминаниями все тех же стариков, говорила мне, что лошадь выбирали не только по зубам. У лошади был еще и норов, или в переводе на наши понятия — характер. Характеры у коней могли быть самые разные. И это многообразие лошадиных норовов рядом с незаурядными способностями или, робко произнося, умом, ставило лошадей не на последнюю ступень среди прочих домашних животных. О лошадях и сейчас рассказывают настоящие легенды: лошадь понимала хозяина, знала его настроение, желания, могла грустить, тяжело переживать разлуку с ним, находить его и даже спасать от беды… Собирать по лесным деревушкам рассказы о лошадях сейчас уже трудно, но даже сам факт существования таких рассказов, наверное, заслуживает внимания…

Я не хочу сравнивать несравнимые вещи, не хочу отдавать пальму первенства в деле глубокого изучения высококалорийных кормов простому, заурядному пастуху, но пастух был и есть, и этот пастух умел подчас выжимать с отведенных выпасов все наличные калории. Но только калориями дело никогда не обходилось. Коровка могла усиленно питаться, но по той или иной причине вдруг отказаться выдать причитающееся с нее молочко. И вот тут‑то хозяйка и пускалась в долгий, но обычный путь изыскания тех причин, которые подвели Пестроньку ведра с молоком… Хозяйка вставала на путь зоопсихолог и порой совершала настоящие открытия.

Хозяйка, недополучившая молоко, шла к пастуху и вопрос за вопросом выспрашивала его: как сегодня вела себя на выпасе ее коровка, как шла туда, как обратно полохалась ли от зверя, бил ли ее кто и долго ли играл пастух нынче с утра и к вечеру на своей дудке…

Дудка была не последним условием высокой продуктивности стада. Простая мелодия, извлекаемая из рожка или дудки, не только доставляла удовольствие самому обладателю чудесного инструмента, музыку, оказывается понимали еще и коровы. Под дудку или рожок коровы тише вели себя, ели с большим аппетитом и, вернувшись домой после такого концерта, добрее рассчитывались с хозяйкой… И хозяйка знала и дудку, и окрики пастуха, и основы зоопсихологии.

В лесу за вечерним чаем я часто вспоминал и рожок пастуха, и хозяйку коровы. Ни один чай не проходил у нас без интересных разговоров. Это были разговоры–воспоминания, разговоры — анализ прошедших событий и отчет за прожитый день. И в этих вечерних разговорах неизменно присутствовали медведи…

Когда начинались медвежьи истории, я молча слушал рассказчика, старался запомнить каждую деталь повествования и задавал вопросы только тогда, когда рассказчик был немногословен.

…Медведь поначалу всегда ружье отбирает, а потом и ломать примется. Встретились с ним как до угла избы. Стрелил раз — заранил только. Стволы откинул, гильзу вынуть хотел, и никуда — вздуло ее. Я уж ружье в левую руку переложил да правой за топор… А он и смял…

…А бабу на сносях медведь любит. Эту не ломает. Да вот за Васькиной бабой шел… (Василий Герасимов молчит, молчанием подтверждая правду.) Из кустов вышел и поднялся на лапы. А Валентина в кусты по нужде ходила.

На сенокосе по речке были. Да никак и ты был тогда‑то, Петро? Валентина возвращается, а медведь за ней стоймя идет, лапы развел, будто обхватить хочет…

Оканчивается один рассказ, молчание, глоток–второй чаю, сизый дым махорки — и новая история…

А кто его знает, что он думает. Другой раз такое сотворит, чище человека другого. Лодку я тогда сделал, спустил на воду, а стружка ворохом рядом лежала. С работы домой побрел отдохнуть, на другой день вернулся — лодка на месте, а стружки нет — вся в лодке и чисто так перенес… А другой раз рассерчает, что ли, и лодку от берега отведет. Но человека уважает… Ждал его на овсе. И луна уже вышла, сижу в кустах, на поле поглядываю. И ни шороха, ни треска не было — тишина такая, как после праздника. И чувствую, будто кто в спину смотрит. Обертываюсь — а он и стоит сзади…

Уходя после вечернего чая к себе в комнатку, я долго и старательно перебирал полученные за день сведения о медведях нашего леса… Отобранное ружье, баба на сносях, стружка, перенесенная в лодку, и многие другие неясные, но, вероятно, правдивые истории пока откладывались в сторону… Пока меня интересовали два более простых вопроса: сколько медведей обитает вокруг нашей деревушки и как умудряются жить бок о бок два лесных хозяина — медведь и человек? И наверное, поэтому меня больше волновала до предела сухая, но очень полезная информация, принесенная Василием с таежных троп:

— Медведицу с медвежатами видел… Два было. Слышал, больше…

— Где?

— От избушки вправо…

И все. В другой раз:

— Опять медведь в Концезерье.

— Свежий след?

— Нахожено.

— Давно?

— С этого дня шастал…

С каждым новым клочком информации, полученным от Василия, медвежье окружение вырисовывалось все яснее… По ночам в своей комнатке рядом с табаком, кружкой густого чаю, тщедушной коптилкой и собственной угрюмой тенью по стенам, по потолку я все острее и реальнее понимал, что местное общество, состоящее из трех человек, четырех собак и семидесяти несмышленых телушек во главе со строптивым быком, находится в кольце медвежьего окружения… Нас впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь у Пашева ручья, медведица с медвежатами у Вологодского и не очень большой медведь на Черепове, всего в четырех километрах от нашей крепости. Но это еще не все. Впереди на тропе к Верхнему озеру тоже ходит медведь, даже два. Слева и чуть сзади от нас — еще. Есть и за озером. И это только первый ряд оборонительного кольца. А может, и наступательных позиций…

Предварительная разметка медвежьих владений уже была произведена. Я знал число обитающих около нас медведей, и теперь мне предстояло утвердиться в предположении, что летом медведь строго охраняет занятый им участок тайги. И прежде всего меня интересовала с этой целью восточная дорога к людям, которую на своей карте я называл Главной дорогой людей. С этой дороги, пожалуй, и началась та сторона моей лесной жизни, которую я в шутку именовал медвежьей…

Все началось в начале лета 1965 года. Позади уже оставались многие километры пути по лесным дорогам, но эти километры пока преследовали меня грохотом лесовозов и не всегда верными суждениями о тайге тех, кто были в этой тайге случайными людьми. Но еще там, среди беспардонного хаоса выстрелов во все живое, мне надолго запомнился человек, с которым я встретился в светлую летнюю ночь на берегу глубокого, но уже избитого леспромхозом озера. Человек рассказывал о медведе:

— …Человека он не боится, когда не досаждают. Бывает, и сам покажется. Сидели вот так же у костра. Котелок сняли, чаю попили. И огня‑то не осталось — уголья одни. А он и пришел…

Была белая северная ночь, и даже не белая, а прозрачная, голубая в малиновых околышках зари. У глубокой, молчащей воды дымил костер, дымил от комаров и для первого таинственного рассказа, рассказа о медведях. Рассказывал охотник. Их было трое. У каждого ружье.. Могли стрелять, но не стреляли. Почему?

— …А зачем стрелять, за мясо, что ль? За лосем хожу — думаю про мясо, а за медведем — нет…

Человек сейчас уедет на озеро. Отведет от берега плот. Плот качнется, подтолкнет впереди себя воду. Потом шест и мягкие, недалекие круги от шеста… Человеку надо уезжать — уже гуляет рыба, но он не торопится…