…Бил его. И сразу, и ранить случалось. И на меня шел. Страшный он зверь. И не от силы, а на человека похож. Мясо его есть не могу: как лапу вспомню, что рука, — так и выворачивает. А бил, когда отступать некуда…

Что это? Фанатизм, убеждение, построенное на случайном сходстве: «на человека похож», «лапу вспомню, что рука»?.. Или другое: «страшный зверь»?..

…Другой раз увидишь, и кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. А ничего такого и не скажешь, постоишь, посмотришь — он и уходит сам… Редко когда перед лицом встанет. А вот к кострищу тогда выходил… Сидим курим, а он лапой погребся по угольям, какие не жаркие, и ушел. И ладно так ушел, будто проверить что приходил… Зверь добрый. И все понимает. От его ума и страшно делается…

Что подействовало на меня в том негромком рассказе? Доброта человека? Необычность суждения рядом с беспардонными выстрелами? Или те особые черты медведя, о которых говорилось у костра на берегу не очень известного лесного озера? Тогда еще совсем рядом была желез–ная дорога, к нашему костру нет–нет да и приходили тяжелый шум составов и глухие гудки тепловозов, но уже тогда медведи стали для меня главной целью лесного похода. О своих целях я молчал, помня, что совсем недавно за убийство медведя платили здесь премию, большую, чем за истребление волков.

Говорить вслух о добродушии медведя, которому я дал имя Лесник, да еще привести точное расписание его, медвежьего, дня было бы преступлением перед теми животными, которых я называл своими друзьями. Чаще мне приходилось попросту лгать, объясняя свои необычные хождения в лес — как будто ни за чем: ни за грибами, ни за мясом — очередной охотничьей неудачей. Часто приходилось брать с собой в лес и ружье, чтобы не навлекать на себя ненужные вопросы, но это ружье всегда оставалось на еловом сучке в начале моей очередной тропы к медведям.

И мечта нарисовать настоящую медвежью карту нашего леса осуществлялась… Первый медвежий дом появился на моей карте еще тогда, когда я впервые миновал Соболью пашню и впервые ждала меня Прямая дорога. Там произошла первая встреча со следом большого, уверенного в себе медведя, которого я не мог не назвать Хозяином. У Вологодского ручья я нанес на карту границу владений Мамаши и ее «детского сада». Еще дальше, на поляне под названием Черепово, я обнаружил Черепка. Потом в лесу появились для меня Лесник, Дурной, Мой Мишка, Мамаша номер два, Домашний медведь, Неизвестный и еще одна, обиженная позже людьми медведица, обитавшая на другой стороне Домашнего озера.

Обида пришла к медведице с появлением в нашем лесу какой‑то безответственной экспедиции. Экспедиция заявилась шумно и тут же расстреляла малолетнего зайчишку. Я хорошо запомнил белобрысого, краснорожего Гену с двустволкой ижевского производства. Ссылаясь на особые права, выданные якобы экспедициям, работающим в поле, Гена лупил из своей двустволки до тех пор, пока не осталось ни одного патрона. Стрелять он умел, стрелял подряд во все и, наверное, не очень задумывался перед выстрелом. Не задумался он и у Мохова болота, где бродила медведица с медвежонком. Непутевый охотник, привыкший считать все пригодное для котла безраздельно своим, разошелся на медвежонка. Пулевых патронов не было, и двустволка сработала дробовым зарядом. Второй раз недалекий охотник выстрелить не успел. Из кустов вырвалась медведица — и Гена бежал. Спасли вроде бы ноги. А может быть, медведица просто лишний раз подтвердила свою врожденную порядочность. Ей ничего не стоило догнать агрессора и завернуть ему назад голову. Так бывало, бывало и хуже, когда умные, целевые экспедиции вдруг превращались в экспедиции варваров… Спросите геологов, геодезистов, может быть, они еще помнят, как однажды после гибели медвежат мать разыскала ночлег убийц и совершила лесное правосудие. Кажется, из тех «охотников» никого не осталось в живых.

В этот раз медведица поступила иначе — она покинула свой дом и вместе с раненым медвежонком ушла подальше, оставив право вершить правосудие мне.

Выслушав нехитрый рассказ о бездумном выстреле жестокого человека и вспомнив только что упомянутые имена медведей — моих соседей, вы вправе задать мне вопрос–обвинение: как же так, почему раньше, когда медведи помогали тебе утверждаться в твоих предположениях, ты скрывал их имена и почему сейчас, когда животные стали достоянием повести, ты так смело приводишь координаты своих друзей?

Я могу назвать и более точные данные, могу привести время выхода того или иного медведя на тропу сухого или дождливого дня — такие тропы у медведей есть, могу назвать даже места медвежьих лежек — и я все‑таки не совершу преступления — моих медведей около нашей лес–ной деревушки уже нет. И нет только потому, что в самой деревушке люди больше не живут.

Давно ушел на новое место жительства, поближе к другим людям, Мой Мишка, ушел и Лесник, уплелся даже Дурной медведь, Дольше всех оставался на своем месте Хозяин. И секрет подобного переселения только в том, что в лесу медведь и порядочный человек всегда были неплохими соседями. В таком соседстве медведь преследует один интерес: рядом с человеком — вырубки, ягодники, поляны с муравейниками, овсы. А что делать животному в сырой еловой тайге? Правда, там тоже живут «лесные хозяева», но живут свободней, и эта свобода обусловлена прежде всего бедностью кормовых запасов.

Медведи начали разбредаться из наших мест уже к концу лета 1966 года. Провожать их было по–человечески тяжело. Они уходили, разумеется, не прощаясь. Я бродил по знакомым тропам, никого не встречал и с грустью вспоминал начало своих медвежьих походов. Вспоминал первую встречу с Лесником у Верхнего озера, вспоминал его глубокие внимательные глаза и свою робкую скованность при этой встрече, вспоминал и ту Главную дорогу людей, где встречал меня Хозяин и где я все‑таки убедился в добродушии медведицы–матери.

Добродушие, покладистость медведя — это и были те самые черты животного, которые позволили людям относительно просто жить рядом с серьезным зверем… Мирный характер бурого хозяина предстал передо мной еще в начале пути. Я надолго запомнил слова человека, который рассказывал мне о медведях: «Встретишь и, если в глаза ему посмотришь, — плохого не думай… поймет он, что зла не таишь». Эти слова стали для меня символическим ключом. Моя вера еще более окрепла после многих и порой ярко противоречивых рассказов о лесном хозяине, которые встретили меня в нашей деревушке.

От Петра я слышал почтение к медведю, осторожность в обращении с его именем. Эти осторожность и почтение к медведю были у Петра сродни обращению с телушками — и тут и там Петр Мушаров оставался мягким, внимательным человеком.

Васька Герасимов резал проще, переводя все в выстрелы, осечки, премии и мясо. И только напоминание о медвежьей мести иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент охотника. Нет, Василий не боялся, но знал, что стрелять надо близко, чтобы «стрелить враз». За этим «стрелить враз» покоилось многое: отжившие берлоги, бывшие медведи, медведицы с медвежатами… Приходилось порой и убегать. Убегать успевал — видел по нему. Рассказы растут, лепятся, как снежный ком, потом ком тает, и остаются картины тупого глумления и просто убийства…

…Трех тогда привезли. Медведица была — с нее и начали. Стреляли — ревет, и в кусты. Медвежата в елку ползут. Их стрелили — не падают…

А потом еще и еще раз, как окончились пулевые патроны, как Васька с братом Николой расстреляли в упор дробовыми зарядами двух медвежат, как мать бросалась из кустов, только пугала, тяжело раненная не лезла в драку, и как люди ничего не поняли и ради премии расстреляли и ее… «давали премию». Петр молчит. Молчанием подтверждает правду, а иногда тоже говорит об овсах и раненом звере…

— А на человека раненый идет?

— Не помню такого. Вот на Черепове стрелили, заранили только — он и ушел в выломок.

— А на овсах близко подходит?

— Другой раз и к тебе подкатит. Мы же лабазы не строим, с земли ждем, сидишь в борозде и ждешь…