— Хорошо ты поешь, да мне плясать неохота!

Лида тоже пыталась уговорить сестру вернуться в школу. Варька наотрез отказалась. Она сообщила, что ей уже семнадцать лет, что надоело жить на гроши сестры и она пойдет на работу.

После долгих споров Лида отступила, но выговорила условие: сестра будет посещать вечернюю школу и закончит среднее-образование.

— Вместе будем ходить, — совсем оттаяв, говорила она Варьке, — я ведь тоже в седьмом учусь. Ты же помнишь, я рано на работу пошла.

Потом сестры обсуждали вопрос, куда устраиваться младшей. Лида советовала идти в цех и обещала помочь.

— Вот еще! — пожимала плечами Варька. — Тебе уже двадцать шесть, и никто не сватался. А я себя губить не хочу.

— Тетины песни поешь, — заметила Лида раздраженно. — Смотри, на паперти кончишь.

Устроилась Варька в заводской клуб буфетчицей. Возвращаясь с работы, она весело рассказывала сестре о подвыпивших мальчиках, что толкаются возле ее стойки, и швыряла на стол монеты и мятые рублевки.

— Ты не думай, — объясняла она сестре, — это не ворованные. Мальчики сдачи не берут.

Аккуратно собирала деньги, складывала их в пластмассовую коробку. Кивала Лиде на свои сокровища:

— Ты, если что, можешь взять немного. Все-таки мне тоже помогала...

В вечернюю школу Варька пошла только после скандала с сестрой.

— Мне, может, замуж скоро, а тут синтаксис...

— У тебя уже есть кто-нибудь? — ужасалась Лида.

— Нету. Только этого добра много. Я знаю...

В школе сестры сидели за одним столом. Лида сделала это с умыслом. Боялась, что Варька будет лениться на уроках, кокетничать с соседями, не записывать лекций. И когда та действительно начинала зевать, тихонько подталкивала ее под столом и шептала, чтоб не слышал учитель:

— Не дури! Срам какой!

— Не сердись — печенку испортишь! — чесала языком Варька.

Занятия по литературе и русскому языку вел в школе Петр Михайлович Лавров, совсем еще молодой человек, лет двадцати двух — двадцати трех.

Тихий и застенчивый, он был удивительно строен и неловок, будто его только что смаху вытесали из молодой, пряменькой, едва окрепшей березы.

К его лицу никак не шли круглые железные очки, придававшие большим светло-синим глазам излишний холодок и строгость.

Говоря о писателях, Лавров сиял близорукими глазами и разводил в стороны крупные рабочие руки, точно удивлялся тому, как это могли люди с помощью пера и склянки чернил нарисовать картины, полные жизни.

— А что, разве не чудо, — потряхивая льняными длинными волосами, вопрошал Петр Михайлович, — поэт давно умер, а его сердце — вы же слышите! — стучит в стихах, и наши начинают стучать с ним в лад. Ну ясно же, чудо!

Варьке быстро надоела школа. Как-то, возвращаясь с занятий, она сказала Лиде:

— Учиться надо, чтоб хорошо жить. А если можно без уроков, тогда зачем они?

— А что такое «хорошо жить»? — спросила Лида.

— А то ты не знаешь? Одеваться красиво, кушать, с мальчиками погулять.

— Все?

— Все. Больше простому человеку не требуется.

— Рано тебе еще с мальчиками гулять, И о жратве поменьше думай. Голову набивай, а не живот

— Это ты опять от зависти, — съехидничала Варька. — За тобой-то никто не бегает.

— А за тобой бегают?

— За мной бегают.

— Ну смотри — набегаешься, родишь, я из дома прогоню.

— Нашла дурочку Я все по закону.

— По закону не бегают, а ухаживают. Может, много лет ухаживают, а потом женятся.

Варька подтолкнула в бок Лиду, спросила, чуть краснея:

— А ты еще ни с кем не была? Интересно! Только разве скажешь!

— Ни с кем. Ты об учении думай.

— Ну да, — ухмыльнулась Варька. — Тебе и не надо, холодная ты какая-то и кислая, вроде кваса.

— Ничего не холодная, — смутилась Лида, — вот кончу школу, тогда и подумаю.

— «Тогда»! И сейчас-то суходушина!

— Перестань болтать! — рассердилась Лида. — Какая суходушина?

— Ну, не пенься, — проворчала Варька. — Ты, как хочешь, живи, а я — сама по себе.

— Сама по себе, а в школу ходи!

Наверно, Варька все-таки бросила бы школу, если бы не случай, сильно изменивший жизнь сестер.

Петр Михайлович, рассказывая на одном из уроков о Маяковском, внезапно замолк, будто поперхнулся, и долго кашлял: порвал нить мысли и никак не мог связать разрывы в узелок.

Варька, рисовавшая в тетрадке усатые профили, с любопытством подняла голову и внезапно — гордо и весело — тряхнула длинными темно-русыми косами.

Петр Михайлович — так показалось Варьке — краснея и близоруко щуря глаза, вцепился в нее взглядом и забыл обо всем. Льняные волосы падали ему на лоб, мешали смотреть, и учитель, будто конь, сгоняющий мух, дергал головой.

Варька ущипнула сестру за бок:

— Вот тебе и «много лет ухаживать»!

Через неделю уже весь класс знал, что Лавров насмерть влюблен в младшую Базыкину, и тут, пожалуй, пахнет женитьбой.

Сама Варька весело поддерживала эти слухи,

— А что? Вполне может быть, — отвечала она на лукавый шепот одноклассниц.

По ночам, лежа в кровати, смотрела сощуренными глазами в потолок, спрашивала сестру:

— Красивый?

— Красивый Я рада за тебя.

— А почему красивый?

— Ну, как же! — живо восклицала Лида. — Глазища умные-умные, и не пустомеля какой-нибудь, не шаромыжник.

— Откуда знаешь?

— Вот те и раз! Это всякому видно.

Потихоньку вздыхая, Лида поучала сестру:

— Ты теперь, Варя, лучше всех учись — не подводи Петра Михайловича.

— Тю! — хохотала Варька. — Чего это голову ломать? Он мне и так пятерку выставит. На то и любовь.

Помолчав немного, допытывалась у старшей сестры:

— А ты знаешь — что́ она — любовь?

— Это когда ты счастлива от него, а он от тебя.

— А если кто любит меня, а я его нет, тогда не любовь?

— Тогда нет.

— Ну ладно, я, может, люблю. А он-то — и говорить нечего. Не слепая.

Как-то в субботу, перед школой, Варька выпросила у Лиды штапельное платье и туфельки на высоких каблуках.

— Тебе зачем?

— Учителя в гости приглашу. Можно?

— Можно, — побледнев, сказала Лида. — А он знает?

— Не знает. Все равно придет, я же вижу.

На уроке сестры, как всегда, сидели за одним столом, а Петр Михайлович опять запинался, мял слова и глядел — как ясно видела Варька — только на нее.

После уроков шепнула сестре:

— Ты беги домой, ужин согрей, пол протри, а я учителя притащу.

Лида поспешила домой, сделала все, что нужно, но не успела переодеться, когда в дверь постучали.

Девушка растерялась, густо покраснела и убежала переодеваться на кухню.

Вернувшись, присела на краешек стула — и вскакивала только тогда, когда надо было подать Петру Михайловичу и Варе винегрет или рыбные консервы.

Варька быстро захмелела. Подливала себе в стакан вина из большой черной бутылки, не замечая, что учитель и сестра почти не пьют.

— Чего это вы стеснительный такой? — фамильярно допытывалась она, обнажая в улыбке блестящие мелкие зубы. — Чай, не впервые с девчонками-то?

Учитель наливался краской, невпопад кивал головой, и Лиде казалось, что думает он о чем-то совсем другом. Иногда близоруко взглядывал на Лиду, и было у него такое растерянное выражение мальчишки, точно хочет прыгать с кручи в воду, да боится: не влетело бы за озорство.

Девушке от этого взгляда становилось и радостно и боязно, но она старалась не думать об этом, а принуждала себя радоваться за Варю.

Внезапно учитель на что-то решился. Глаза его загорелись синим спиртовым огоньком, он даже привстал со стула и сказал, как в холодную воду окунулся:

— Хотите, стихи почитаю?

Лида обрадовалась, даже захлопала в ладоши, но, смутившись, поглядела на сестру. Варька кивнула головой:

— Можно.

Учитель пригнул голову к груди, будто в лицо ему дул снежный ветер, вытянул вперед руку и, коротко рассекая ладонью воздух, стал читать стихи о божестве и вдохновенье, о Прекрасной Даме, и еще много подобного.