Из сарайчика ему удалось выбраться без приключений, несмотря на изрядный вес и неудобную форму канистры. Вернера на месте не оказалось, и Вилли уже заволновался, когда немец вернулся, неся в каждой руке по большой жестяной кружке.

— Бочонок у дома стоит, — сообщил он, протягивая кружку жадно припавшему к ней Вилли, — дождевая, наверное.

— Наверное, — кивнул Вилли.

Выяснять происхождение воды совершенно не хотелось. После коньяка во рту пересохло до боли.

— Вот, — он показал на канистру, — миль на пятнадцать-двадцать хватит.

Вернер с недоумением взглянул на него.

— Если поделить, — добавил Вилли, — по-честному.

Рассвет уже занимался над лугом, ветер клонил сочную весеннюю траву к северу, гнал по небу розовеющие по краям темно-сизые облака.

— Мне на запад, тебе на восток, — сказал Вилли, — и не позволяй себя подстрелить. Мы еще не закончили.

— Встретимся в небе, — кивнул Вернер, пожимая протянутую руку, и направился к Альбатросу.

* — Sopwith Scout  “Pup”  —  одноместный истребитель. Кличка «Щенок»  настолько прижилась, что упоминалась даже в официальных источниках, хотя так и не стала частью названия самолета

* — Harry Tate  —  английский комик. Самолеты-разведчики R.E.8 получили среди летчиков эту кличку по созвучию (ар-и-эйт)

* — S.E.5  —  одноместный истребитель, соперничавший за звание лучшего с Sopwith Camel

* — Страдания юного Вернера (нем.)  —  перефразировка названия романа Гете

Том О’Рейли

Меловая пыль оседала на обмотках, набивалась в ботинки, пудрила щеки и лбы,  превращая батальон в колонну безликих Пьеро, шагающих на восток, в направлении фронта. Война сорвала с земли плодородный покров, и бледный ее лик, испещренный морщинами траншей, рытвинами снарядных воронок, бородавками пулеметных точек, измученный и усталый, отражался  в солдатских лицах, как в зеркалах. Третий Тайнсайдский Ирландский батальон Нортумберлендских фузилеров возвращался в окопы неподалеку от развалин деревеньки Ла-Буассель. На невысоком холме остатки стен вгрызались в вечернее небо, две или три яблони цеплялись голыми израненными ветвями за оседающие на горизонте облака, истекающие последним багровым светом уходящего дня.

Батальон спускался в траншею, люди по одному тонули в ее темном русле, уходя в сырой сумрак между влажных меловых стен. Подгнившие доски со стоном и визгом качались в такт поступи тяжелых ботинок. Там, впереди, лежали пустоши Ничьей Земли, обманчиво безлюдные и притихшие в преддверии ночного обстрела. Люди зарылись в нее, словно кроты, пробираясь узкими ходами коммуникационных и резервных траншей к окопам передней линии, блиндажам и брустверам. Ближе к немецким винтовкам и минометам, шрапнели и фугасам, ближе к смерти.

— Док мне и говорит, — сержант Мерфи, успевший получить ранение еще в Армантьере и вернуться в строй прямиком в день перевода в Пикардию, выковырнул из жестянки кусок тушенки и отправил в широкий рот, наслаждаясь вежливым молчанием товарищей, ожидающих продолжения рассказа.  —  Так вот. Док мне и говорит: «Ты бы вскипятил воду, Мерфи, в ней полно микробов. Кипячение их убьет».

— А ты что?  —  подал ожидаемую реплику Том. Историю он слышал уже в третий раз, но хуже она от этого не стала.

— А я ему и отвечаю: «Да мне без разницы, доктор, что глотать  —  зоопарк или кладбище».

Хохот потонул в грохоте разрыва, мина зарылась в землю ярдах в двадцати позади окопа, осыпав солдат комьями земли и меловой пылью. Горячий ветер пронесся по траншее,  капрала Доннела отшвырнуло в сторону, и он приземлился прямо на колени к сержанту.

— Чего расселся?  —  проворчал Мерфи, спихивая Доннела.  —  Чай, не девчонка.

— А ты только заметил?  —  хмыкнул Том.  —  А ведь сколько раз в обнимку спали!

Еще один взрыв заглушил ответ сержанта. Немцы сегодня начали обстрел на полчаса раньше, и Том готов был поклясться, что они сделали это нарочно, чтобы испортить ему аппетит. Недоеденную за разговором тушенку присыпало грязью, дожевывать бисквит приходилось лежа, уткнувшись носом в пахнущую плесенью землю, а чай и вовсе расплескался, в кружке его осталось на донышке, только чтобы промочить горло после сухого и несытного ужина.

Слуховой пост находился чуть не под самым носом у Джерри*. Том поплотнее свернул шинель, пристроил на спину поверх винтовки и осторожно перелез через бруствер. Ползти по иссеченной рытвинами земле, царапавшей живот и колени, было долго, но не так опасно. Над Ничьей Землей то и дело взлетали осветительные ракеты, снайперы, засевшие в тройном ряду немецких окопов на склоне холма перед Ла-Буассель, скучали в ожидании удобного случая подстрелить неосмотрительную дичь, недолетевшая мина могла похоронить на полпути, рядом с белеющими костями какого-то бедолаги, так и оставшимися лежать здесь с четырнадцатого года.

Бесшумно соскользнув в глубокую воронку, Том натянул шинель и первым делом нащупал в кармане четки. Благодарение Господу, они были на месте, как и знак Святого Сердца, пришитый слева к внутренней стороне мундира. Джерри притихли, и ночное безмолвие навалилось на Ничью Землю душным облаком, запахами ржавого железа и протухшего мяса, мокрого мела и затхлой стоячей воды. Испарения свивались в белесые хлопья, ползли над землей неупокоенными душами мертвецов, призраками парили над раздувшимися трупами и высушенными ветром костями.

Том вытащил четки, осенил себя крестным знамением, поцеловал крестик и, беззвучно шевеля губами, начал читать Розарий. Credo  —  для креста, Pater noster  —  на больших бусинах, Ave, Maria  —  на малых. Была пятница, день размышлений о скорбных тайнах, о терновом венце и бичевании, о крестном пути и смерти. О смерти размышлять особенно не хотелось. Но молитва была щитом и оградой, единственным доспехом, который мог спасти и сохранить. 

В первом Тайнсайндском Ирландском все были добрые католики, честные ребята, богобоязненные и не слишком нагрешившие за свою короткую жизнь. Мел  Кармоди, которого разорвало в клочья прямым попаданием снаряда, капрал Делани, выкашлявший легкие после газовой атаки, Бэзил Макдермотт, всего на мгновение снявший каску, чтобы утереть пот, и получивший в затылок снайперскую пулю. Сержант Джонс, один из ветеранов Чеширского полка, знакомивших зеленых новобранцев Тайнсайнсдского с премудростями окопной жизни еще в Армантьере, говорил, что у каждой пули своя песня, и хороший солдат знает их все наизусть. Треск и щелчок, визг и свист  —  неприятные голоса, злые. И только одну пулю ты не услышишь никогда, ту, что прилетит за тобой, чтобы унести на Запад*.

Pater noster qui in celis es, sanctificetur nomen tuum… от вражеской пули, от мины, от фугаса и шрапнели, от кровоточащих ран и постыдного плена. Аве, дева! Радуйся череде праведников, славящих имя твое по дороге в светлый Рай.

Восемь дней в окопах, восемь на квартирах. Привычный ритм позиционной войны, низкий вой снарядов, оглушающие фонтаны взрывов, мешки с землей, которые снова и снова надо укладывать на развороченный попаданием мины бруствер, сон в ботинках и шинель под головой, жестяная ванна под открытым небом в Белль Вью, леденцы и пастилки в местной лавчонке, перевязочный пункт, утренние перестрелки с Джерри, тушенка и бисквиты, бисквиты и тушенка, рагу из тушенки с бисквитами.

— Хуже нет врага, чем скука, — даже сержант Мерфи истощил свой запас шуточек и все чаще повторялся, когда торопящиеся в укрытие солдаты сталкивались лбами или шальная пуля выбивала из чьей-то руки банку с тушенкой, — нам бы ноги размять, да и Джерри повеселиться не помешает. Пощекочем штыками, поглядим, горазд ли он плясать джигу.

— Дерьмовая война, — согласился Том, — ни славы, ни чести.