В комнате участников он увидел Игната Михайловича. Лицо у того было озабоченное; левой рукой он покручивал свой длинный ус, как всегда, когда напряженно размышлял. Правой рукой Игнат Михайлович крепко потирал бритую голову, на ней даже выступило красное пятно.

— Разгром, настоящий разгром учинил. Здорово, брат, здорово, — скороговоркой произнес он. — Мы выдвинем партию на приз за красоту!

«Хвалит, а голос кислый, — покачал головой Александр Александрович. — Или мне мерещится? Подозрительный я что-то стал. Нервочки…»

Александр Александрович ушел в гостиницу.

Ему снова вспомнился Толька. На минуту представил себе, что делает сейчас сынишка. Взглянул на часы — девять вечера. Значит, по-московскому — одиннадцать.

Толька, наверно, сидит с приятелями в своей комнате и играет «блиц» — пять минут на партию. Играют и ждут, когда передадут «последние известия». А в углу маленький тихий Изя Раскин, прильнув к приемнику, плавно крутит черные эбонитовые ручки, ловит Амстердам, передачи для заграницы на английском языке.

Александр Александрович хочет представить себе, как воспримут мальчишки известие о его выигрыше, — и не может. Сынишка, наверно, побледнеет (он всегда бледнеет, когда волнуется) и насупится. Изя скажет что-нибудь умное и короткое, как афоризм:

— Честолюбие — один из самых живучих пороков…

Или:

— В игре обнажается человек…

А Славка, тот выскажет проще:

— Э-эх, — вздохнет он (Славка всегда вздыхает, когда говорит какую-нибудь пакость). — Ну, конечно. Своя рубашка ближе к телу. Погнался за единицей и все на свете забыл. Э-эх! Родимые пятна…

На душе у Александра Александровича тоскливо. Выигрыш не радует его. Подумать только — как все в мире относительно! Выигрыш у самого В.! В другое время это окрылило бы Александра Александровича. А сейчас…

И только одна мысль веселит его:

«Забавно, что теперь напишут в „Нивс-блатт“?»

Александр Александрович усмехается. Голландские газеты с самого начала турнира много писали о советских шахматистах, и, в общем, благожелательно. Даже фотографии помещали. И только одна католическая газетка — «Нивс-блатт» — отличалась злобным тоном и язвительными остротами.

«Русские шахматисты, очевидно, условились не мешать друг другу в борьбе за лидерство», — заявила «Нивс-блатт», когда в первом туре четыре советских шахматиста закончили партии между собой вничью.

А когда в седьмом туре ленинградец Т. проиграл Б. и вследствие этого Б. вышел на первое место, «Нивс-блатт» высказалась еще яснее:

«Другого результата мы и не ждали. Можно было безопасно поставить 100 гульденов против стайфера,[2] что победит Б.»

«Интересно, — улыбаясь, подумал Александр Александрович. — Что же теперь они запоют?»

Лег он поздно; перед сном даже не совершил своей обычной прогулки по приморскому бульвару. Утром, за завтраком, попросил принести «Нивс-блатт», быстро нашел нужный столбец. Пожилой представительный официант перевел с голландского на немецкий. Александр Александрович выслушал и засмеялся. Официант, стоящий за его стулом, удивился, но тоже почтительно улыбнулся.

В газете, один под другим, были два крикливых заголовка:

И под этим помельче:

Как ни странно, эта газетная заметка принесла облегчение, разрядку. Александр Александрович вдруг всем своим усталым существом почувствовал: худо ли, хорошо ли — турнир для него окончен. Не будет, больше дьявольской трепки нервов и того чудовищного напряжения, когда, кажется, вот-вот треснет черепная коробка. Теперь можно отдохнуть.

Александр Александрович вышел к морю. Далекое солнце сквозь белесый туман казалось размытым бледно-оранжевым пятном. От низкого неба веяло холодом. Александр Александрович шагал по бульвару и заставлял себя ни о чем не думать, а просто так, легко, беспечно, как праздный гуляка, разглядывать отливающее свинцом море, чудесные, черные с золотой каймой и нежно-лимонные тюльпаны в киоске цветочницы, огромные крюки на фасадах домов под крутой черепичной крышей. Александр Александрович уже знал, что лестницы в голландских домах узкие, «экономные», мебель по ним не пронести. Шкафы и столы втаскивают через окно, зацепив веревку за крюк.

Вот мимо проехала древняя старушка на велосипеде. За нею бойко вертит педали священнослужитель. Рядом, тоже на велосипедах, обнявшись, оживленно переговариваясь, едут влюбленные. Как все странно в чужой стране! И как интересно!

И все-таки мысли его упорно возвращались к шахматам. Вспомнился Алехин. До боли трогала злая судьба этого гениального человека.

«Умер где-то в португальском городке. Мотался по свету, как бродяга, — думал Александр Александрович. — Да, незавидна жизнь отщепенца. Человек без родины — это, наверно, очень страшно. А ведь какой талант был! Кто же теперь станет его наследником? Б. или Э.?»

Он представил себе, как сейчас, в своих номерах в гостинице, готовятся к вечерней схватке Б. и Э. В прямом единоборстве решат они, кто сильнее. В прямом поединке — это чудесно! Но, к сожалению, у голландца одиннадцать с половиной очков, а у Б. — на пол-очка меньше. Эти-то полочка, вероятно, и решат судьбу первого приза.

Александр Александрович знал: борьба шахматистов начинается еще до того, как они садятся за доску, задолго до того. И этот предварительный этап борьбы не менее важен, чем собственно игра. Зачастую шахматист бывает побежден, еще даже не сев за доску. Он морально сломлен, подавлен и обязательно проиграет. Или он не смог найти психологический «ключ» к своему противнику, играет растерянно, без четкого замысла. И тоже проигрывает.

«Да, сложное положение у Б., — подумал Александр Александрович. — Как бы он сгоряча не натворил глупостей».

Ведь Э. достаточно ничьей, чтобы занять первое место. Он, конечно, и будет спокойно, выжидательно маневрировать фигурами, постепенно сводя партию к ничьей. А Б. нужен выигрыш. Только выигрыш. Лишь победив, он займет первое место. Вот тут-то все и кроется. Стремясь к выигрышу, к выигрышу во что бы то ни стало, Б. может очертя голову ринуться в атаку, чтобы сокрушить, смять противника. Но, к сожалению, такая прямолинейная тактика вряд ли поможет в борьбе с опытным, хитрым Э. Скорее всего, Э. хладнокровно отразит легковесные наскоки, а потом уж сам перейдет в контратаку, и тогда — пиши пропало…

«Выдержка. Крепкие нервы и выдержка — вот что сейчас особенно требуется Б., — подумал Александр Александрович. — Но где взять эту хваленую выдержку? Как сохранить хладнокровие в такой решительный момент? И притом, ведь Б., конечно, выбит из колеи вчерашним ужасным проигрышем. Да, тяжело…»

Задумчиво шагал он по приморскому бульвару. Угрюмое, серое с прозеленью море казалось сегодня не таким суровым. И скупое голландское солнце грело нынче щедрее.

Возле лавочки торговца сувенирами Александр Александрович увидел Игната Михайловича. Тот перебирал разложенные веером на прилавке открытки.

«К отъезду готовится», — подумал Александр Александрович.

Он подошел и тоже стал небрежно просматривать цветные открытки. Вот типичный староголландский пейзаж: ветряная мельница и канал. Вот знаменитая тридцатикилометровая дамба, сдерживающая напор Зюдерзее, а вот старая крестьянка в национальной одежде и башмаках на толстой деревянной подошве. А это снимок прославленного красавца тюльпана «Мефистофель», луковица которого стоит дороже автомобиля.

— К Э. приехала дочь, — неожиданно сказал Игнат Михайлович. Голос у него был низкий, сочный.

Александр Александрович пожал плечами. Ну и что?

— Последний тур. Наверно, хочет присутствовать, когда ее папаше будут вручать первый приз…