Тегнер сказал, что в отделе надзора за иностранцами стокгольмской полиции автор письма числится среди нежелательных лиц, хотя ни в чем предосудительном замечен не был. Член партии эсеров, он после какого-то эксцесса эмигрировал из России во Францию. В Швеции, как значилось в досье, он оказался в марте 1917 года, как раз к тому времени, когда в Стокгольме лидером русских большевиков В. Лениным (Ульяновым) было создано Заграничное представительство ЦК РСДРП(б). Это представительство вскоре стало издавать "Русский бюллетень «Правды»" на немецком и французском языках и журнал «Вестник русской революции».

Водовозов, по рекомендации то ли Карла Радека, то ли кого-то еще из руководителей Заграничного представительства ЦК РСДРП(б) в Стокгольме, был зачислен метранпажем в типографию, которая печатала эти издания.

Рабочие типографии обычно обедали в находящейся поблизости кухмистерской, где служил в то время кельнером Визельгрен. Тогда-то круглолицый официант и познакомился, а затем подружился с этим русским, который с января 1918 года снимает у него комнату с полным пансионом. Водовозов одинок, нелюдим, политической деятельностью не занимается, никаких контактов с представителем большевиков в скандинавских странах Вацлавом Воровским не имеет. Последнее подтверждалось и самим письмом Водовозова. «Можно было бы, конечно, обратиться и к Воровскому,— писал он,— но, во-первых, насколько мне известно, Воровский сейчас находится в Норвегии, а дело не терпит отлагательства, а во-вторых, я с ним не знаком и не имею никакого желания знакомиться. К большевикам у меня отношение прежнее: октябрьский переворот я считал и считаю авантюрой, так что на этот счет ты не заблуждайся. Но сведения, которые я тебе сообщаю, затрагивают не столько их интересы, сколько интересы России. Правительства ж, как известно, приходят и уходят, а Россия остается».

— Насколько я понял, господин Водовозов не поддерживает постоянную переписку со своим адресатом? — спросил Юрберг.

— В отделе надзора за иностранцами уверяют, что в текущем году это первое письмо, отправленное Водовозовым в Петербург.

— А об адресате господина Водовозова имеются какие-либо сведения?

— Никаких,— покачал головой Тегнер.— Правда, из письма Водовозова следует, что они вместе находились в эмиграции во Франции и что господин Решетняк большевик...

Что следовало из письма, Юрберг знал не хуже своего подчиненного.

— Если господину капитану угодно, я побеседую с Водовозовым,— предложил Тегнер.

— О чем? — удивился Юрберг.— Я надеюсь, что мне не нужно вам объяснять, что в Швеции, слава богу, существует тайна переписки и она свято соблюдается всеми государственными чиновниками.

Тегнер улыбнулся и наклонил голову.

— Вы, как всегда, правы, господин капитан. Прикажете приобщить письмо к досье на Ковильяна?

— Вы меня сегодня удивляете своей забывчивостью,— сказал Юрберг.— То вы забыли о существующей в нашей стране тайне переписки, то запамятовали, что шведское почтовое ведомство — лучшее в Европе. У нас, Тегнер, письма никогда не исчезают. Их всегда быстро и аккуратно доставляют адресатам. И я надеюсь, что это письмо не станет печальным исключением из этого прекрасного правила. Пусть у господина Водовозова и его адресата не будет никаких претензий ни к шведской почте, ни к нам с вами.

— Вы хотите, господин капитан, чтобы ВЧК получила сведения о Ковильяне?

— Нет. Я хочу лишь одного: чтобы шведская почта не ударила лицом в грязь,— объяснил Юрберг.— Что же касается взаимоотношений нашего друга Ковильяна с русскими большевиками, то это их дело. Вас же я попрошу помочь шведской почте отстоять свое реноме в тяжелых условиях мировой войны.

— Я не пожалею для этого никаких усилий,— заверил капитана Тегнер,

— Пожалуйста, господин лейтенант. Я и шведская почта рассчитываем на вашу энергию, патриотизм и изобретательность. Письмо господина Водовозова должно быть доставлено в Петербург так же быстро, как и в мирное время,— сказал Юрберг. А когда лейтенант, щелкнув каблуками, направился к двери, начальник контрразведки остановил его.— Простите, Тегнер, вы случайно не знаете — большевики вешают или расстреливают?

— Расстреливают, господин капитан.

— Жаль,— огорчился Юрберг.— Я предрек Ковильяну быть повешенным. Выходит, я ошибся.

Из всех городов, в которых ему привелось бывать, Ковильян отдавал предпочтение Берлину — неброскому, подтянутому, дисциплинированному. Городу-солдату, который как бы застыл в марше с поднятой и вытянутой ногой — раз-два, левой!

Берлин хорошо знал воинский устав. В городе всегда был такой же идеальный порядок, как в ранце старослужащего: чистые, вымытые до блеска улицы, ухоженные, с глянцевой зеленью скверы, хорошо спланированные парки и словно готовящиеся к предстоящему вахтпараду статуи королей, философов и поэтов — аккуратные, мускулистые и не лишенные вкуса к строевой подготовке под руководством опытного капрала.

Все до мелочей предусмотрено: канализация связана с оросительными полями, отбросы тоже утилизируются.

Лучший в Европе вокзал на Фридрих-штрассе. Лучший в Европе зоологический сад. Великолепные мосты, дворцы, памятники, парки. А главное — порядок.

Авантюрист по натуре, Ковильян, как это ни покажется парадоксальным, любил порядок. Порядок всегда действовал на него успокаивающе. И теперь, после маленького стокгольмского приключения, ему не мешало бы немного передохнуть, учитывая предстоящую поездку в Россию.

Но, увы, на этот раз Берлин не оказался для него благотворным. Город вызывал смутное беспокойство, раздражал. Здесь на всем лежала печать обреченности. Что ж, этого следовало ожидать. Уже в начале сентября по Берлину ползли упорные слухи о готовящемся наступлении войск Антанты по всему фронту. И вот оно началось. 7 сентября газеты сообщили, что на участке в 90 километров от реки Сюип до Мааса американские и французские войска начали штурм германских позиций.

День спустя — новое сообщение: после ночной бомбардировки в районе Камбре перешли в наступление Первая и Третья английские армии, которые 28 сентября уже форсировали Шельду. В тот же день к северу от реки Лис атаковали немцев войска Фландрской группы армий. А 29 сентября в районе Сен-Кантена и Ла Фера начали наступление Четвертая английская и Первая французская армии.

Несмотря на привычный официальный оптимизм газетных сообщений о мужестве и стойкости немецких солдат, которые в ближайшие же дни остановят продвижение врага, о неимоверных потерях необстрелянных американцев и уже измотанных в предыдущих боях французов и англичан, берлинцам было ясно, что мировая война завершается, и завершается она поражением Германии...

Да, богиня победы Виктория, которая украшала собой Бранденбургские ворота на Парижской площади Берлина, в очередной раз отвернулась от немцев.

В 1807 году эта медная красавица вместе со своей колесницей, которую мчали от победы к победе четыре медных коня, по приказу Наполеона Бонапарта была бесцеремонно сдернута с Бранденбургских ворот и увезена победителями в Париж. Прошло семь долгих лет, и доблестный фельдмаршал Блюхер вернул ее Пруссии. Она вновь была торжественно водружена на свое прежнее место. Но, видно, не нравится Виктории в Берлине. Куда же ее на этот раз увезут победители — в Париж? Лондон? Нью-Йорк? А главное — кто вновь вернет Победу Берлину? Появится ли в Германии новый Блюхер? И нужен ли он? Может, немецкий народ не столько нуждается в новом фельдмаршале, сколько в мясе, масле и яйцах?

Но как бы там ни было, а поражение лишало Германию всего. Это не вызывало никаких сомнений.

Над Берлином тяжелой серой тучей висело тоскливое ожидание неизбежного конца.

Мрачно смотрели на лысеющие осенние деревья стоящие вдоль аллеи Победы в Тиргартене мраморные бранденбургские маркграфы и прусские короли.

Обезлюдели торговая Лейпцигер-штрассе с ее роскошными универсальными магазинами Вертгейма и Гица и бойкая Кёнинг-штрассе с величественными зданиями Ратуши и Окружного суда. Даже Унтер-ден-Линден, излюбленное место гуляния берлинцев, и та выглядела пустынной. В этот серый осенний день здесь было тоскливо и тихо. Только шелест последних листьев на ветвях столетних лип, четырьмя рядами прорезающих улицу, всхлипывающие гудки редких автомобилей да скрип тележек, на которых катились по тротуару обрубки искалеченных на войне солдат. В отличие от берлинцев, которым удалось сохранить ноги, обрубки двигались с такой стремительной поспешностью, словно больше всего в жизни опасались куда-то опоздать.