В его глазах промелькнула слишком сложная для такого момента гамма чувств.

-- Ты действительно этого хочешь? -- проблеял он.

Я молча рванула его рубашку. Действительно ли я этого хотела? Да я никогда в жизни этого так не хотела! И Линь здесь был ни при чем. На его месте мог быть любой, и осознание этого меня не трогало, потому что я сама стала в тот момент любой. Линь мне только мешал, он слишком медленно раздевал меня, слишком медленно раздевался сам. Кажется, раньше мне требовался утонченный подход, эстетика тоже занимала не последнее место, наслаждение было заслуженной наградой за немалые усилия, да и вообще не каждый раз, если уж на то пошло... Теперь же я рвалась, как сука с привязи.

Происходящее не имело никакого отношения к гордости, чести, достоинству и прочему Изабеллы Львовны Мильштейн, 1968 года рождения, незамужней, бездетной, образование высшее...

Теперь я знаю что испытывала Ева, сожрав это поганое яблоко. Стыд возвращался вместе со здравым смыслом медленно и неотвратимо. Да, я мычала, как в дешевой порнухе... Все произошло на не слишком чистом ковре, в позе, исключавшей для меня оргазм. Впрочем, если признать, что я только что испытала всего лишь оргазм, то придется сделать вывод, что до сих пор была фригидна.

Я соскребла себя с ковра и решилась посмотреть на Линя. Меня встретил такой восторженный мальчишеский взгляд, что я даже не решилась спросить, какую дрянь он мне подмешал за обедом, пока я, как дура, пялилась на золотой купол.

Зайдя в ванную, я села на холодный кафель. Меня била дрожь. Было очевидно, что Кипат а-Села здесь ни при чем. Он мог подмешать зелье только во вторую бутылку, когда ходил за ней. А это означало, что треть... да нет, гораздо больше трети досталось Ортику. Как же я хохотала, представляя где и с кем он мог оказаться в этот момент! Прибежал встревоженный Линь, но на все его вопросы я успевала только выдохнуть:

-- Ортик!.. Мишка!.. А если... он пошел... в микву... к раву?!... или на... арабский рынок...

Линь сел рядом, крепко обнял, и меня постепенно перестало трясти. Я уже почти не смеялась, когда он задумчиво спросил:

-- Кстати, а ты знаешь какое у Миши главное желание?

Я рухнула на пол:

-- Что, сейчас?!

Гриша

Моя мастерская -- моя крепость. Я даже понимаю Давида, когда он говорит, что в моей мастерской затянут узел времени. Это из-за картин. Больше десяти лет пишу я в этой студии исторические полотна. Пишу быстрее, чем продаю. Белка не любила здесь ночевать, говорила, что по ночам образы соскальзывают с холстов и разгуливают по стенам. А если и не соскальзывают и не разгуливают, то все равно, это они, а не мы здесь хозяева пространства. А мне нравится быть гостем в собственном доме. В собственном времени. В собственном теле. И не был я никогда работорговцем. Я никогда не покупал женщин. Я всегда беру их напрокат. И они это чувствуют. И их это злит. Но с этим ничего уже не поделать.

Завтра-послезавтра сюда придут Белла с Линем. Линь не сможет не прийти, а придя не сможет не выбрать несколько картин. Конечно, это будет что-то из периода крестоносцев. А Белла выберет Нааму, для которой она позировала.

Потом Линь уйдет с уведенной у меня Беллой, Белла уведет у царя Соломона жену Нааму, и я буду пить вместе с портретом царя по-холостяцки до тех пор, пока у меня не появится новая женщина и тогда я напишу царю новую жену. Другую. Нааму он утратит так же бесповоротно, как я Беллу. А если она Соломону не понравится, то я напишу еще одну. И еще. У царя Соломона, слава Богу, было семьсот жен и триста наложниц. И хорошо, что царь был столь любвеобилен. Что это вошло в легенду. Что это волнует воображение. Да. Это будет галерея. Тысяча жен царя Соломона. Нет, более того. Это будет проект! Линь на этом еще и заработает. Он вложится в организацию, а там все само пойдет. Значит, тысяча портретов, тысяча женских типажей. Передвижная выставка. Хотел бы я видеть музей, который не захочет этот гарем.

Но это еще не скоро. Я еще успею побыть Иоавом и послужить царю Давиду. Снять, что ли, этот бубенец и надеть хитон? Нет, завтра. Я еще не готов.

Надо взять фотоаппарат. И даже не для того, чтобы потешить Линя фотографиями с его супермероприятия. Надо до его прихода нащелкать женских типажей. Чтобы замысел, когда они с Беллой придут (а они придут, придут) приобрел доступную профану конкретность.

И еще надо купить кожаные сандалии, с ремешками, танахические. Такие шьет один мудрый безумный сапожник в своей мастерской в узком переулке между улицей Яффо и улицей царя Агриппы. Он сидит в своей мастерской в окружении обрывков рыжих и черных кож, готовой обуви, среди запаха кожи и пота кожи, и каждая пара обуви сделана его потрескавшимися руками. А он продает обувь дорого, потому что знает цену своему труду и знает цену человеческому тщеславию -- кожаная обувь, сшитая в Иерусалиме грубыми умелыми руками еврейского сапожника -- это та игрушка, которую хочется. Такая обувь может напоминать, стилизовать, менять и вести по каким-то совсем, совсем другим дорогам. Это очень хорошо знает безумный сапожник, успешный торговец своим мастерством. Мы оба это хорошо знаем.

Белла

Солнце перекатилось за край земли и теперь подогревало оттуда, снизу. Люди в сумерках шли оплавленной походкой, напоминавшей о подводных съемках. Только Линь пытался доказать, что человек может быть счастлив в такую жару, что человек создан для счастья, как рыба для плаванья в горячем бульоне.

Мы сделали "ход конем" через Сионские ворота и потащились к Геенне, ставшей уже достаточно огненной -- даже здесь, на мосту, у Султанова бассейна, уже видны были огни.

-- Вот, видишь? -- кивнула я на встроенный в стену неприметный и пыльный бывший фонтанчик.-- Так все и строится в Иерусалиме. Основание -это могильная плита времен второго Храма. Вверху -- "гармошка" крестоносцев. А фонтанчик построил Сулейман Великолепный. Между прочим, из человеколюбия -- здесь бесплатно попить можно было. И не разово, как на твоей дискотеке, а всегда.

-- Белка, так давай я к нему цистерну с вином подведу. И назову в твою честь -- фонтанчик Беллы Опьяняющей. Хочешь?

Зря я ему все это говорила. Все равно этот нательный крестоносец Линь не может понять, что так же построена вся наша жизнь в Иерусалиме -- из разных частей разного прошлого, получившего вторую жизнь.

Организаторы дискотеки, не напрягая в жару фантазию, покатили по ханаанскому сценарию, только вместо костров -- прожекторы, а вместо Молоха над эстрадой пенопластовый сфинкс с головой Линя. Хорошо бы пронаблюдать лицо Давида, когда он узрит это чучело. Там где меня коробит, его выворачивает. Вот именно, выворачиваться -- его характерное занятие. Только у остальных изнанка одна. А у него их не перечесть... или он каждый раз успевает перелицевать перевернутую сторону?

Народ, проигнорировав жару, подвалил массово и вовремя, и уже выстроился у стойки, где официанты, ленивые, как эйлатские дельфины, раздавали аперитивы. Странная трансформация адресов электронной почты в человеческую плоть. Израильские вассалы Линя, и незнакомые ему вассалы его вассалов.

Неслышно подошел Гриша -- я было решила, что позвякивание его бубенчика поглотил дискотечный гам. Но вместо бубенца у него на шее болтался фотоаппарат. Без этих коровьих позвякиваний он выглядел практически нормальным. Необычные сандалии с ремешками смотрелись на нем вполне органично. Осмысленный взгляд, устойчивая несуетная координация. У Гриши всегда было лицо человека, который продумывает действия и фразы, а главное -- знает зачем говорит или делает. Это меня в нем и подкупило. Да и до сих пор нравится. Это и позволит нам остаться друзьями... или все же приятелями. У Гриши всегда был настолько здоровый вменяемый вид... ему приходилось прибегать к экстаординарным мерам, чтобы выглядеть вознесшимся над толпой творцом. И танахические сандалии символизируют новый этап в жизни и творчестве. Наверняка при нашей следующей встрече на нем будет еще и хитон.