-- Давида не видала?!-- проорал он.

Я пожала плечами, улыбнулась и развела руками. Не я одна сегодня о Давиде думаю.

-- Я его днем домой отвез. Сам он боялся за руль сесть.

-- Почему?-- прокричала я.

Гриша пожал плечами:

-- Не в том дело! У него теперь и машина ненормальная! Мы в нее литров пять масла влили! А оно все равно на минимуме! И ниоткуда не вытекает! Представляешь?

Я не представляла. У меня хоть и были водительские права, но не было соответствующих обязанностей, потому что машины появлялись только вместе с мужчинами. Машина ненормальная... Что у Давида вообще нормальное, кроме температуры?

А Линь уже стоял под чучелом. В пиджаке! И на всю Геенну огненную обещал продолжать инвестировать в наши палестины. Затем неожиданно произнес мое имя и приглашающе замахал руками. Все обернулись и вычленили меня взглядами. Пришлось пробираться сквозь влажные тела, залезать на сцену и скалиться в микрофон в роли... черт его знает кого, какого-то блядского израильского наместника.

Тут я заметила Давида, застывшего на лестнице под Синематекой. Он смотрел на меня... я больше пятнадцати лет помню его взгляд, когда он узнал, что я путалась с Кинологом... а теперь я тот взгляд забуду -- и заменю этим. Уж больно он за эти годы усовершенствовался во взглядах. Лицо Давида не выражало ничего, просто было напряженным, но черные дыры глаз вбирали пространство, втягивали, как воронка. Я хотела оторваться от него, но не получалось. Я что-то произносила, но основное действие уже перенеслось туда, к нему, на иную сцену. Давид медленно (подводные съемки) достал и раскрыл нож, только тогда отвел от меня взгляд и обернулся. Затем спустился, нагнулся к земле. Я захлебнулась на середине слова. Погас свет.

Я взвизгнула, но, к счастью, микрофон тоже отключился. Гам усилился, перешел в какой-то звериный рев. Мне стало нехорошо. Линь словно почувствовал, взял меня за руку, мы двинулись к краю эстрады. А там, снизу, в полумраке уже протягивал ко мне руки Давид, чтобы помочь спуститься, во всяком случае Линь воспринял это так и отпустил мою ладонь. Я пригнулась, чтобы спрыгнуть, но Давид неожиданно подхватил меня и, взвалив на плечи, понес куда-то, выдыхая страшным шепотом, скорее даже себе, чем мне:

-- Ничего, ничего, еще увидим, еще не поздно, ничего...

Впав в странное оцепенение, я не дергалась, не протестовала, не ругалась, но и нельзя сказать, что совсем уж растерялась. Во всяком случае, я сумела нащупать нож в его кармане, вытащить и выкинуть. Он ничего не заметил...

Давид

Солнце сегодня не закатилось за горизонт, не дотянуло, расплавилось в хамсине, пролилось жидким темным жаром на Город, растеклось, и теперь подогревало отовсюду сумерки.

Котенок жадно вылакал полкружки молока и теперь наблюдал с подоконника за всеми, кто подходил к подъезду. Изучал поле грядущих сражений. А напрасно, я не собирался его оставлять. Не здесь было его место. И если он не убежит до завтра, а завтра вообще наступит, то я отнесу это существо... К Ортику? Нет. Нести рыжее рыжему -- это поверхностная ассоциация. Я заброшу эту рыжую искру в дом, где много изображений котов, но ни одного живого. Где хозяева сами прячутся от людей. Где свернувшейся кошкой дремлет в блаженной лени созидательная энергия. Возможно, что-нибудь вспыхнет.

Я зачем-то вышел на улицу. Снова проверил уровень масла в двигателе. Безнадежно. Какая-то Ханука наоборот. Котенок выскочил за мной и спрятался под машиной. Я не стал его оттуда доставать -- как раз интересно, останется он тут до завтра, если завтра вообще... Надо идти. И я, как в Судный день, поплелся через весь город -- только не к Стене плача, а наоборот.

Я ощущал затылком, как изо всех лавок, раззявившихся на прирыночную улицу Агриппас, неслось горячее смердящее дыхание. Люди явно меня сторонились, словно я вел за собой на веревочке обдолбанный Рок...

Остатки естественного освещения выдавливались искусственным. Реальность перерастягивалась и истончалась, как сетчатка близорукого, и в любой момент могла отслоиться к чертовой матери. Хватит оборачиваться! Хватит проверять масло! Надо что-то делать!

Проскользнув в закрывающуюся лавку, я зачем-то купил десантный нож, а потом поймал тачку. Скорее! Внутренний счетчик стучал неотвратимо, чаще, чем в такси.

Выскакиваю у Синематеки. Снизу гремит музыка. Вдруг обрывается. Спускаюсь в маслянистый воздух Долины убиения. Прямо передо мной, на той стороне склона, на эстраде в сполохах света -- идол с головой Линя. Под ним маленький человек в пиджаке и с головой Линя. Главный жрец, сволочь... Кто-то должен прекратить это -- нельзя дразнить спящего льва. Но я ли самый большой праведник в этом Городе? Мне ли пресекать ЭТО?!

Тот, кто сейчас ступит на помост, будет жертвой. Это, конечно, первенец.

Линь называет имя Беллы? Он ЗОВЕТ ее... Этого не может быть. Она же женщина. А должен быть мужчина, первенец. Ее здесь нет. Или она не поднимется... ВОТ она! Идет к помосту. Кто-то должен ее опередить. Я! Нет, не успею... Поднялась. Все. Что-то не так. Она не может быть жертвой. Даже не девственница... Это знак мне. Что я должен вмешаться. Потому что она моя жена. Потому что я был когда-то ее первым мужчиной.

Жертвоприношение -- это только начало... ЧЕГО?! Господи, ЧЕГО это начало? КОНЦА? ЧТО я должен делать?

Встречаемся с Беллой глазами, и она запинается. У нее испуганный взгляд, словно она вдруг поняла, что ее ждет. Я сбегаю по лестнице. Перерезаю ближайший кабель, ожидая, что получу удар током. Обошлось. Значит, я делаю все правильно. Толпа отвечает звериным ревом. НАЧАЛОСЬ! Бросаюсь к помосту, уже чувствуя, что зря, что все равно не успею. В смазанном полумраке различаю Беллу у рампы и в отчаянии протягиваю к ней руки. Жрец почему-то отпускает ее без борьбы. Хватаю ее и бегу, бегу, бегу -- сначала вниз, по Долине убиения, потом пытаюсь вверх, к стенам, под их защиту, нет, нет, от Старого Иерусалима надо держаться подальше. Пересекаю Бен-Гинном и вижу маленькую лестницу -- наверх, по узким ступеням...

Как только ступил на Хевронскую дорогу, силы иссякли. Я поставил Беллу на асфальт, и сам опустился на него.

-- Что все это значит? -- спросила она.

-- Ты же не сопротивлялась. Значит -- понимаешь...-- я с трудом поднялся.-- Нам нельзя тут оставаться. Надо запутать следы.

Мы находились рядом с рестораном "Александр", и я решил рискнуть -поступить парадоксально. Так близко нас не должны были искать.

-- Проскочат...-- пробормотал я.

-- Про "скоч"? -- отозвалась она.-- Очень не помешает!

Белла

Мы сидели в нижнем маленьком зале для некурящих, подальше от окна, выходившего на Бен-Гинном, где снова грохотал праздник. От этих звуков Давид все глубже вжимался в кресло. Виски ему не помогло, да и мне не очень. Пора как-то улизнуть от Давида и вернуться к исполнению своих, как бы служебных, обязанностей. Но как-то было неправильно оставить его здесь одного, такого напряженного, одинокого и отгороженного, как рыбка в огромном бокале-аквариуме, стоявшем на перегородке почти над самой головой.

Как только мы вошли, Давид приложил палец к губам:

-- Только молчи. Не отвечай. Кивай, жестикулируй, но чтобы голоса не было. Я не знаю, как оно ищет тебя. Может, и по голосу...

Я написала на салфетке: "Кто меня ищет?"

Он только пожал плечами:

-- Если бы я знал! Это словно... зверь тебя вынюхивает... Разве не чувствуешь?

Я хотела рассмеяться, но не получилось. Я вдруг ощутила странную тревогу. И написала: "Почему меня?"

-- Если бы я знал! Не исключено, что из-за меня. Из-за того, что ты моя жена.

-- Что?! Этого только не хватало! Сходи с ума на темах, не связанных со мной! Жена!

Он с ужасом оглянулся и зашипел:

-- Заткнись! Я же просил!! Не считай меня своим мужем сколько тебе влезет, от этого ничего не изменится. Твое мнение никто не станет принимать в расчет!

Его страх был настолько неподдельный, что я тоже начала испытывать беспокойство. А Давид продолжал, комкая салфетку: