Предложение сигареты (вежливо отклоненное, поскольку я уже много лет назад бросил курить) я истолковал как неопровержимый знак доверия и расположения со стороны Кевина. Подложив под голову скатанную куртку, он прикурил и улегся на траве рядом с моим креслом. Потом выдохнул клуб дыма и закрыл глаза. Здесь, в маленьком саду, нас никто не мог увидеть. Из кухни слышался стук кастрюль и чашек, а из открытого окна лестничного проема — характерный звук перебранки двух престарелых поляков, на удивление умиротворяющий на расстоянии, как будто теннисный мячик гоняют туда-сюда по корту. Пользуясь непривычным теплом и безветрием, вились вокруг цветов пчелы, а издалека доносился шум атлантических валов, разбивающихся о берега бухты Пенгадог, а также слабый рокот трактора, работающего на поросших папоротником склонах Сефн-Гейрлвида.

— Ну так расскажете?

Я замялся. Какое ему дело? Какой интерес побуждает этого юнца ворошить пыльные кости полузабытой империи, сгинувшей за полвека до его рождения? Какой смысл повествовать об унылых событиях, значащих для него не больше, чем осада Трои?

— Ну же, мистер Прохазка, расскажите! Другого шанса мож… — Он осекся. — Ой, простите, я не имел в виду… Просто…

— Нет, Кевин, не стоит извиняться. Я все прекрасно понимаю, и ты совершенно прав.

— Я просто хотел сказать, что таких как вы мало уже осталось, и когда вы умрете, это все умрет, по ходу дела, вместе с вами.

Тут я впервые сказал себе: ты ведь один из последних очевидцев. Вполне вероятно, ты все, что осталось от императорского и королевского военно-морского флота, и уж наверняка старейший из живых офицеров. Корабли, на которых ты ходил, давным-давно растворились в голубой дали, а самый младший из плававших с тобой мичманов уже перевалил за отметку в восемьдесят пять. Не преступно ли терять время, когда сама память о прошлом может исчезнуть?

Поэтому я рассказал ему, как рассказываю сейчас вам, насколько успею за отпущенный мне срок. К изрядному моему удивлению, Кевин не только слушал меня все утро, а когда я начинал уставать, потчевал меня чаем с украденным с кухни ромом, но пришел на следующий день, и на следующий. Так продолжалось все минувшее лето. В итоге он и сестра Элизабет устроили для меня эту комнату на чердаке с видом на море и раздобыли эту вот машинку, которая называется диктофон. И вот я сижу в удобном, пусть и стареньком кресле, держа на коленях раскрытый фотоальбом, чтобы ничего ненароком не упустить. Рассказывая эту историю, я постараюсь следовать по возможности по прямой от точки до точки. Но я глубокий старик, и надеюсь, вы простите меня, если я буду уклоняться подчас от прямого курса с целью описать какую-нибудь укромную бухту или устье реки. Вы можете верить мне или счесть эту историю самым невероятным нагромождением лжи, подумав, что стыдно человеку, стоящему на пороге вечности пичкать людей столь бессовестным вздором. Она может наскучить вам, а может увлечь, даже если правдивость ее покажется сомнительной. Однако в любом случае, надеюсь, моя повесть даст вам какое-то представление о том, что испытали мы в те годы, сражаясь под поверхностью вод за сгинувшую империю в годы той первой великой войны. О том, что значило быть австрийским моряком.

Моя карьера командира подводной лодки началась, помнится, тем утром в начале апреля 1915 года в адриатическом порту Пола. Ныне это часть Югославии, но в те дни то была главная база императорского и королевского военно-морского флота Австро-Венгрии. Когда я ступил на платформу расположенного близ гавани хауптбанхофа, главного вокзала, стояла прекрасная весенняя погода. Всего несколько часов назад, пока ночной поезд из Вены пыхтел и тужился, пробираясь через перевал Адельсберг, были видны лежащие на горных склонах остатки зимнего снега. Уже тогда, в начале войны, наблюдался такой дефицит угля, что локомотивы королевской железной дороги жгли в топках лигнит[3], и его едкий бурый дым заполнял отведенный для офицеров вагон всякий раз как поезд втягивался в туннель перед перевалом. Но оказавшись на обращенном к Поле склоне, мы сразу поняли, что угодили из Центральной Европы в залитое солнцем Средиземноморье, из страны елей и берез в край сосен, фиг и кипарисов.

Немного севернее Диньяно мы миновали первую оливковую рощу, а затем неожиданно, почти также неожиданно как в самый первый раз, между невысоких гор открылся проем, а в нем — бескрайний голубой горизонт. Я снова приехал домой, в тот единственный настоящий дом, который может быть у моряка.

Здесь, в Поле, сомнений в приходе весны не возникало. Пригревало солнце, вокруг огромного римского амфитеатра уже зацветали персик и миндаль. Сойдя с поезда, мы — восемь офицеров и порядка сорока матросов — попрыгали в трамвай, чтобы доехать до военно-морской базы. Пока вагон колтыхал вдоль рива Франческо Джузеппе, я глядел через окно на этот причудливый город, служившим моим портом приписки в течение пятнадцати последних лет. «Монархия императорского и королевского дома Габсбургов заполняет бассейн Дуная», — заучивали мы на уроках географии в начальной школе. «Верно, — подумалось мне. — Но она не только заполняет бассейн, но и переливается через края, и нигде это не проявляется с большей наглядностью, как на берегах Адриатики, где немецкоязычная империя наслоилась на более древние империи, римскую и венецианскую». Трамвай стучал и громыхал по улице, миновал заключенную в рингштрассе[4] громаду неоклассического здания Высшего морского командного училища, со скульптурной композицией из обнаженных женских фигур на фронтоне, символизирующих «Австрию, указывающую своим детям путь к морю», и гавань с в несколько рядов пришвартованными к причалам брагоцци[5] с латинским парусным вооружением. В глубине гавани лежал Скольо-ди-Оливи, Оливковый остров — вот только теперь остров этот соединялся с берегом мостом, а от хваленых олив не осталось и следа, к небу поднимались только краны судостроительной верфи императорского флота. И тут внезапно перед нами предстало место нашего назначения — сложенная из известняка арка с раскрашенными черно-желтой полосой воротами, увенчанными двуглавым орлом императорской Австрии и надписью «K. U. K. SEE ARSENAL POLA».

С трамвая мы сошли за стеной верфи. Мне пришлось ждать, пока найдется носильщик, поэтому я стоял и смотрел как унтер-офицер строит младших чинов на вымощенным булыжником плацу. Парни явно выжали все из последних часов отпуска в станционных буфетах в Марбурге и Дивакке: фуражки набекрень, шарфы наскоро перевязываются под гомон чешской, немецкой и венгерской речи. Тем не менее, стоило унтеру — итальянцу, как подсказывало ухо — отрывисто рявкнуть «Hab’acht!», как два десятка сапог притопнули по мостовой с весьма похвальной согласованностью. Я смотрел на застывших по команде «смирно» моряков, некоторые из которых, впрочем, слегка покачивались. Здесь были представлены все типы нашей пространной, многоязычной империи: обитатели тирольских долин, трущоб Вены, неоглядных равнин Венгрии; светловолосые, круглолицые поляки и смуглые, угловатые итальянцы.

Когда я проходил мимо строя, старшина проревел: «Rechts schaut!», и все головы повернулись в мою сторону. Но не морская дисциплина и не немецкий язык объединяли тем утром представителей всех этих различных народов. То была круглая металлическая кокарда на околыше каждой фуражки — черный диск с императорской короной и позолоченными буквами FJI, монограммой Его императорского величества Франца-Иосифа Первого, милостью Божьей императора Австрийского и апостолического короля Венгерского, короля Богемии, Далмации, Хорватии, Словении, Галиции, Лодомерии и Иллирии; эрцгерцога Австрийского, великого князя Краковского, герцога Лотарингии, Штирии, Каринтии, Краины, Верхней и Нижней Силезии и Буковины, князя Семиградского, маркграфа Моравского, графа Зальцбургского и Тирольского, короля Иерусалимского, а также императора Священной Римской империи германской нации. Тем утром все мы, офицеры и матросы, были его людьми — не австрийскими патриотами, но слугами благородного императорского дома Австрии, почтенной династии Габсбургов. Другие страны могли быть монархиями, наша же была Монархией — остатком великой державы, простиравшейся некогда вплоть до Филиппин, и которая даже в те дни, давно переживая упадок, занимала добрую четверть европейской территории к западу от России. Тепло догорающих черно-желтых углей будет согревать нас еще три года, после чего они обратятся в пепел и развеются по ветру.