– Да, но делал ли ты что-либо как отец для этого ребенка? Твоя любовь к Миэко была какой-то ущербной. Девочка постоянно жаждала настоящей отцовской любви.

Мне это совершенно ясно. Даже когда мы приезжали в родительский дом, она лезла обниматься не к бабушке, а к деду. Ты вот здесь твердишь: семья, семья… Возможно, у нас и была семья, но этим ты только опутывал меня.

От гнева у меня на мгновение отнялся язык.

– Ты эти шутки брось! Не я, а ты меня связала по рукам и ногам. Разве не ты разрушила мою семью? – заорал я. Фраза «моя семья» вылетела как-то невольно, и я сразу же пожалел о своем промахе. К счастью, Ёсиэ была слишком взвинчена и не сообразила, что я имел в виду.

– Я?! Так, значит, я разрушила? – Большие круглые глаза Ёсиэ сузились и превратились в натянутую нитку. – Ненавижу! Смертельно ненавижу тебя!

– Что-о? – заорал я и, отшвырнув стол со стульями, схватил Ёсиэ за плечи обеими руками. Ваза, стаканы лавиной рухнули со стола. Проснулась напуганная шумом Миэко.

– Не доводи меня! – Страшно разъяренный, я вцепился в Ёсиэ и стал давить ей на плечи, точно желая втиснуть ее в стул. Ёсиэ вырвалась и хотела бежать.

– Скотина!

Но мне вновь удалось схватить ее за плечи. Ощутив под руками их беззащитную хрупкость, я все же с силой бросил Ёсиэ на постель. Она упала ничком и громко зарыдала. А я сильно, словно регбист по мячу, ударил ее по ягодицам. Раз. Еще раз и еще. Изо всех сил. Ёсиэ затихла и начала всхлипывать.

– Папа! Мне страшно! – Миэко, наблюдавшая всю эту сцену, испуганно просеменила к матери.

* * *

На третий день Ёсиэ начала жаловаться на острую боль в области копчика. Оказалось, там сильная опухоль. Вздутие было какой-то странной, неправильной формы, как будто под кожу залезла лягушка, и мне не удавалось как следует его прощупать – даже при легком прикосновении Ёсиэ чуть не подпрыгивала от боли. Прикладывая пластырь с мазью, я не мог оторвать глаз от ее чуть порозовевшей кожи. Тело у нее было молодое, упругое, совсем как у юной девушки. Я подумал, что Ёсиэ с ее по-детски доверчивой душой всего только на восемь лет старше моего сына Хадзимэ, и меня захлестнула будто прорвавшая запруду волна сострадания и нежности.

– Послушай, – обратился я к ней. Она сидела с таким умиротворенным видом, словно начисто забыла о событиях трехдневной давности. – Как ты считаешь, что самое печальное в этом мире?

Ёсиэ подняла голову и повернулась ко мне. Ее лицо с ввалившимися щеками казалось еще более осунувшимся.

– Ну скажи, что.

– А как ты думаешь?

– Кто знает… – Она отвернулась. – Но что же все-таки?

– Самое печальное, когда любящий человек теряет рассудок. – В ответ на мои слова Ёсиэ сильно, всем телом вздрогнула.

– Да. Это действительно печально, – проговорила она, легла на бок и протянула ко мне руки. Я взял ее ладони в свои и пристально смотрел на нее. Гладил ее маленькое, умещавшееся в моей ладони личико. Глаза Ёсиэ, отвечавшие мне улыбкой, стали светло-карими, из них струилось тепло, и они походили на прозрачные хрустальные шарики, пронизанные солнечными лучами. Я крепко прижал ее к своей груди.

– Ёсиэ, а ты знаешь, что на свете самое страшное?

– Смерть?

– Нет! Мое безумие…

Спустя несколько дней я вышел из дома по делам. Денег у меня не было даже на метро, не говоря уже о том, чтобы зайти в кафе и подождать, не заглянет ли туда кто-нибудь из друзей. Однако немного денег я все же у приятеля перехватил. Когда я вернулся в дом Ёсиэ, комнаты выглядели непривычно. На чисто прибранном столе лежало письмо. На листке, вырванном из блокнота, было написано: «Я не испытываю к тебе ненависти. Я люблю тебя. Все, что я постигла благодаря тебе, я передам Миэко. Пожалуйста, не презирай меня за слабость. Люблю. Прости. Слышишь? Прости. Я уже не в силах идти дальше. Ни одного шага. Прости, что не смогла залечить твои раны. У меня всегда было желание хоть немного облегчить твои страдания, но я сама устала… Нашему родному папе, которого я очень любила, с любовью от Ёсиэ. 16 февраля, 6 часов вечера». Вдоль края листка неумелым почерком Миэко была сделана приписка: «Папа! Береги свое здоровье. Я люблю папу. Папе от Миэко».

В этой квартире я прожил три дня. Звонил к родителям Ёсиэ, но там бросали трубку, не разговаривая. А затем и трубку перестали снимать. Я только лежал в закупоренной комнате, ничего не делая. Есть не мог – не было аппетита. Ёсиэ уходила из дома не впервые, это случалось не раз и прежде. Но обычно она сама в конце концов звонила и возвращалась домой. Однако на этот раз она не позвонила и, видимо, как и писала в письме, была «не в силах идти дальше. Ни одного шага». Вообще я считаю: смысл жизни состоит в том, чтобы любить друг друга, несмотря на любые трудности. Я напрасно заставлял ее «шагать». Как выяснилось, это для нее непосильно. Конечно, я всегда желал ей счастья. И все же дни и месяцы, прожитые нами, были слишком мучительными и далекими от счастья. Со стороны могло бы показаться, что необходимость нашего разрыва вполне оправданна. Но я думал иначе. Не будь Миэко, расстаться бы можно было. Пусть мучительно, но рана со временем зажила бы. Но существовала Миэко, и рана не могла зарубцеваться. Сейчас это можно как-то пережить. Но пройдет несколько лет, душа будет терзаться сомнениями и раскаянием – как мы могли расстаться? И вот тогда муки будут нестерпимы.

На третий день вечером я написал Ёсиэ письмо – оставались вещи, которые нужно было передать в другие руки, ведь когда-нибудь должна же она заглянуть домой хоть на время. Письмо я написал не в надежде, что Ёсиэ переменит свое решение, а пытаясь как-то осмыслить, как мне жить дальше.

Утром четвертого дня, когда я собирал вещи, из журнала выпал обрывок письма Ёсиэ – по-видимому, черновик. Большая часть его была зачеркнута или стерта, но некоторые места можно было разобрать. «Письменный стол, привезенный вчера,– твой. Впервые здесь появилась вещь, которую ты хотел иметь. Еще чувствуется запах дерева. Ты хотел иметь стол, чтобы на нем писать. Да, это твоя вещь. Когда ты находишься в этой комнате…»

Начало письма было сплошь зачеркнуто. Я долго смотрел на этот новый стол, за который ни разу не пришлось поработать.

Затем я, взяв с собой документы, отправился в районный муниципалитет для оформления своего отцовства. Но выполнить необходимые формальности не удалось. Нужна была книга посемейной записи Ёсиэ и Миэко и регистрационная карточка. Кроме того, мне было сказано, что желательно иметь также и мою книгу посемейной записи.

Когда я вернулся в свой дом, меня ждала там еще одна записка, от Акакио, валявшаяся рядом с заявлением о разводе. Слишком короткая, чтобы назвать ее письмом, записка состояла всего из одной строчки: «Я тебя окончательно разлюбила».

* * *

Жена была у себя в комнате – она простудилась и лежала в постели. Я подсел к изголовью Акико и почувствовал легкий запах ее волос. Взяв подписанное заявление о разводе, Акико устремила на меня долгий взгляд, затем произнесла:

– Спасибо.

Привстав с постели, она отвернулась, подтягивая к себе полукруглую вязаную накидку. Набросила ее на плечи. Затем вновь повернулась ко мне и села, склонив голову. Была видна только глубокая складка между ее нахмуренными бровями.

– Благодарю тебя за заботу в течение этих долгих лет, – сказала Акико, прижав к груди руки. Ее коротко подстриженные волосы растрепались со сна. Они слегка трепетали у висков, образуя подобие дымчатого нимба.

Плечи мои затряслись, я стиснул руки и зарыдал. Впервые жена видела меня плачущим.

* * *

Из раздевалки вышел улыбающийся Дзиро, на нем был купальный халат с разбросанными по белому полю синими картинками – видами сорока восьми приемов борьбы сумо. Он, кажется, был недоволен своей прической – завязанным на макушке пучком волос – и шел, приглаживая рукой волосы надо лбом. Дзиро шагал медленно и производил впечатление совсем другого человека, очень мало похожего на того, каким я видел его на помосте. Фигура сына выглядела внушительно и вовсе не казалась приземистой. Он сказал, что свободен до двух часов, и я пригласил его пообедать.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: