Произошло это именно оттого, что общество, с которым мне пришлось познакомиться, произвело на меня самое приятное впечатление, отодвигавшее всякие мелочи на задний план. Закадычных друзей-приятелей у меня не было в городе, но было множество знакомых, которых я знал и которые меня знали.

Тотчас по приезде я случайно встретился с одним из таких знакомых; этот знакомый повел меня к другому знакомому, ночевал я уже у третьего, а завтра шел с ним к четвертому; так прошли два дня, но я не заметил их - и вот почему именно: несмотря на разнообразие профессий, которые занимали посещаемые мною люди, все они, как мне показалось тогда, вполне разделяли вышеупомянутые мои заботы, которыми я, как "читатель", был постоянно проникнут, все они понимали их и даже как будто бы только что думали о том, о чем думал я. Положительно среди этих новых знакомых не было ни одного человека, который бы не высказал самых новых мыслей, и что особенно подействовало на меня тогда, так это то, что новые мысли разделялись людьми, профессии которых, по-видимому, и были учреждены собственно затем, чтобы мысли эти прекращать. Мне, как человеку, удаленному от интересов действительности, было весьма удивительно видеть такое обилие свободно мыслящих людей, и самое противоречие между свободомыслием и профессиею казалось мне в то время еще большим доказательством успеха новых идей, которые, как я думал, проникают уже в сферы явно им враждебные.

Под влиянием этого-то свободомыслия я забыл совершенно о покупках, о продовольствии и, уж не могу сказать почему, стал крепко подумывать о поездке за границу, во Францию. Впрочем, не один я задумывал об этой поездке, - очень много людей, из числа моих новых знакомых, тоже хотело со временем ехать туда же...

Повторяю, я вспомнил о покупках спустя два дня после приезда, когда увидел перед собою некоего Федосеева и услыхал кое-что из его разговоров. Федосеев этот - человек просто голодный. Он нигде не кончил курса, нигде не нашел места, а между тем он здоров, молод, имеет огромный аппетит и очень мало средств к удовлетворению его. Аппетит его, разумеется, направлен к хорошему иску - но иска нет. С утра до ночи он бесполезно шатается по всем местам, где есть хорошие иски, где глотают хорошие куски, и злость его к окружающему возрастает с каждым днем. В стареньком пиджаке, плотно облекающем его плотное юное тело, он мрачно пробирается в какой-нибудь суд или съезд с маленькой трубочкой какого-то копеечного векселя в больших красных руках, исподлобья оглядывая идущих и едущих; ему кажется, что каждый из встречных только что проглотил какой-нибудь очень жирный кусок, целую деревню, купца с пароходом и т. д. "Чем я хуже их?" горько жалуется он своей старушке-матушКе и, сравнивая ихние аппетиты, ихние приемы и взгляды на все и всех с своими, находит, что ему не хватает только костюма, ибо в остальном он ничуть от них не разнится и все понимает точно так же, как и они, хоть и не имеет на это диплома.

Я решительно не заметил, когда и как около меня очутился этот Федосеев, но помню, что он бродил со мною по всем моим новым знакомым и говорил про них, оставшись со мною наедине, что-то вроде следующего:

- Во Фран-ци-ю-у? Это Иван Иванович-то едет? хаха-ха! Да у него здесь пять содержанок... Чего ему еще?..

Или еще, может быть, каких-нибудь мужиков обделал, денег много сграбил?

- Каких мужиков обделал?

- Должно быть, каких-нибудь обделал, - мало ли их...

Намедни вон с кузминских пятьсот рублей неустойки взыскал, - полчаса опоздали с деньгами...

- Кто это взыскал?

- Да все он же, Иван Иваныч, - я сам был тут, видел... Он им показывает часы - половина первого, а у ихнего ходока без пяти двенадцать. "У меня часы по суду поставлены". И взял... Я теперь эти деньги с него взыскиваю, - да что!.. Хоть бы в самом деле уезжали уж, что ли, во Францию-то...

- Подобным образом Федосеев относился ко всем почти моим новым знакомым и всегда рассматривал их с какойнибудь совершенно неожиданной для меня точки зрения.

Взгляды его, разумеется, были крайне узки и пошлы, но хотя я и понимал это, однако настойчивость и постоянство, с которым Федосеев их высказывал, невольно незаметно повлияли и на меня, и я волей-неволей должен был обратить на них внимание, так как и сам невольно припомнил такие мелочи, которые как будто бы подтверждали, что в этом свободомыслящем обществе есть какие-то шероховатости. Так припомнилось мне, что когда я входил в кабинет одного из весьма приятных молодых людей, последний вел какой-то весьма оживленный разговор, из которого у меня в памяти осталось несколько весьма отчетливо произнесенных слов, что-то вроде: "Принес?" - "Ваше высокое..." - "Рта не открою, покуда все сполна... А-а-а! - приветствовал молодой человек меня, - причем все выражение его лица заменилось выражением гражданской скорби. - Читали?" - с грустию указал он на газету, и пока я читал, он поспешно окончил разговор с мужиком в передней и, воротившись, начал, по поводу газетного известия, один из тех разговоров, которые так пленяли меня.

- Явите божескую!.. - между прочим донеслось из передней, когда я ,брал газету.

- Сполна, сполна!

Припомнилось мне еще, что в другой раз, в другом, не менее симпатичном для меня кругу, где шел разговор о женском вопросе, причем было много высказано самых новых мыслей, с которыми согласны были положительно все присутствовавшие, кто-то, во время закуски, упомянул о некоей девице, отправившейся в Петербург, в академию.

"Н-ну, - проговорил еще кто-то, прожевывая бутерброд, после второй рюмки: - эти академики, батюшка, нам очешз коротко известны: просто поехала родить..." Последовал хохот, после которого кто-то сказал: "Что за вздор, не может быть, я никогда не поверю". Я тогда не заметил этого, даже, кажется, сам засмеялся, когда расхохотались все; я не вник тогда хорошенько в эту болтовню за закуской, у меня было в голове что-то другое. Но теперь, под влиянием тлетворных разглагольствований Федосеева, мне все эти мелочи и много, много еще других подобных мелочей припомнились и зародили во мне некоторое недоумение, очень тщательно поддерживаемое Федосеевым.

- Не поверит, - как же, так он и не поверил! - злобствовал Федосеев, припоминая слова того господина, который высказал недоверие, распространяемое невежами относительно женщин. - Подите-ка спросите у его жены, каков он, насчет синяков например.

- Что вы, Федосеев, с ума вы, что ли, сошли? какие синяки?

- Что мне с ума сходить! Синяки самые настоящие...

какие же еще они бывают. Вы подите спросите у нее, - она вам порасскажет кое-что. Он ведь ее в Москве бросил, когда получил место-то сюда, - она из простых, из швей; ну, а здесь он как приехал, и стал ухаживать за Ломовой, - дочь богача-рыбника. Совсем было дело ладилось, вдруг эта московская-то и приезжает... Она вам сама расскажет...

С каждым днем разладица в состоянии моего духа делалась заметнее и ощутительнее, но все-таки не было никакой еще возможности решить, чего больше в этих людях, веры ли в сундуки купчих Ломовых или в женские вопросы, в судейские ли часы или в право ближнего опоздать и не платить того, что по совести платить не следует.

Определить настоящее, подлинное покуда не было никакой возможности, потому что всевозможные грубые вещи, сообщаемые Федосеевым, объяснялись моими знакомыми с самой интересной и неожиданной точки зрения. Например. Не кажется ли вам несколько странным воспользоваться просроченными минутами и, не принимая в расчет ничего, кроме права получать деньги, получить эти деньги? А между тем, когда вам объяснит это дело тот, кто его сделал, то оно выйдет совсем не то; по этому объяснению выходит, что сдирание таким образом денег может благотворно повлиять на народ, который, изволите видеть, наконец сообразит же, за что это дерут с него, и. ну, и т. д.!

Вам странным покажется, почему это один из ваших друзей, занимающий довольно видное место в новом суде, решается обвинять какого-то странного человека, из религиозных теорий собственного сочинения положившего себе быть молчальником, то есть просто молчать на все вопросы, обращенные к нему людьми какого бы то ни было звания; странным и несправедливым покажется вам, что это больное существо обвиняют в анархии, в неповиновении и.