Дом, срубленный из цельных, почти неотёсанных брёвен, был старый и низкий. Крыша и стены его почернели от дыма, узкое крылечко стояло на простых, не украшенных резьбой столбиках. Семья Пястуна состояла из него самого, жены его Репицы и их малолетнего сынка. Челяди у него было много, но и её можно было причислить к семье, потому что обходились с ней по старинке, так, словно она по крови принадлежала к их роду.

О новых обычаях, понемножку просачивавшихся из немецкой земли, здесь и не слыхивали. И, может быть, ещё и потому так уважали Пястуна и слушались его советов, что под этим убогим кровом бережно хранились стародавние предания — о вере отцов, об их обычаях и обрядах. Гусляры и певцы часто гостили в его доме, и, когда кто-нибудь из них появлялся, вечерком все усаживались в круг — зимой возле очага, летом во дворе, под старыми липами, слушали песни и из них узнавали прошлое своего народа. В свадебных обрядах, на постригах[31] и погребениях Пястун всегда верховодил, потому что знал лучше других, какие песни подходят к тому или иному случаю, какую приносить жертву и где что надо делать. Также и на суде, если в сельском миру или на ополье в мирное время совершалось убийство, он всех лучше знал, как применять старые законы. И когда он что-нибудь говорил, то уж нечего было перечить и спорить.

Этот скромный человек имел больший вес среди кметов, чем самые важные богатеи. Люди приходили к нему издалека и, если не заставали его дома, дожидались по два и по три дня, пока он не возвращался из лесу, куда ходил осматривать свои борти. Пястун имел обыкновение сперва выслушивать, а потом долго размышлять, сам же говорил немного и неохотно, но когда, наконец, среди всеобщего молчания высказывал своё мнение, то уж его не изменял. Все это знали, и, стоило ему изложить своё суждение, никто не осмеливался сказать против хоть слово.

Пястун жил неподалёку от городища, но никогда не льнул и не подольщался к князю, и при дворе его ненавидели, особенно за то уважение, которое он снискал себе среди кметов. Однако не трогали, боясь его влияния на других. Подкупить его нельзя было ничем и менее всего лестью, которой он просто не слушал. За это его называли гордецом, и, может быть, он и был им на самом деле, хотя в обхождении с низшими никогда не проявлял высокомерия.

В ту пору он достиг уже средних лет — сорока с лишним, роста был невысокого, крепкого сложения и с виду ничем особым не отличался. Только в глазах его светился ясный и сильный ум. В ту пору люди имели обыкновение гневаться и бушевать просто для того, чтобы их боялись, и нередко выказывали больше злобы и ярости, чем испытывали в действительности. Пястун никогда этого не делал и никто не мог вывести его из равновесия. Был он суров и молчалив, внешне холоден и сдержан. Однако все знали, что, если, к примеру, нужно было применить силу и кого-нибудь наказать, он беспощадно выполнял то, что решил. Одевался он, как простолюдин, и в будни его трудно было отличить от работника; он не любил блестящих побрякушек и пёстрых украшений, за которыми гонялись другие, и не терпел, когда в одежде или домашнем обиходе изменяли обычаям старины.

Между тем как другие нередко имели по нескольку жён, что в ту пору не возбранялось, у Пястуна была одна, и он не держал её в рабском подчинении, как другие. Они ладили между собой во всем, и люди не видывали более согласной четы.

Тут трудились с утра до ночи, и сам хозяин редко сидел дома, а если это случалось, значит у него была какая-нибудь работа.

Доман и Виш, продиравшиеся сквозь чащу, чтобы никто их не видел, добрались до Пястуна только на следующее утро. Они встретили его с кузовком за плечами по дороге в лес. Виш слез с коня и поздоровался.

— Мы к вам, — сказал он.

— Пойдёмте в избу, — пригласил их хозяин.

— Сядем лучше где-нибудь в стороне под деревом, дом ваш на виду, частенько захаживают чужие, а нам надо потолковать наедине…

Пястун поглядел на него с удивлением, но не стал перечить, а показал рукой на полянку в лесу, где стоял сарай для сена, такой, какие встарь назывались в славянских странах одринами. В распахнутые настежь ворота одрины и сквозь щели в плетёных из хвороста стенах можно было увидеть, если бы кто-нибудь подошёл. Внутри лежали две сосновые колоды, словно их нарочно сюда принесли, чтоб было на чём посидеть.

Лошадей пустили пастись на лужайку, а сами уселись под крышей в одрине, где не так припекало. Пяст, не проронивший ещё ни слова, снял с шеи кузовок, открыл его и, достав хлеб и сыр, положил их перед гостями, но им было не до еды.

Виш первый заговорил:

— Вы живёте возле самого городища, под боком у Хвостека, так что вам нечего много толковать о том, что делается с нами и у нас… Мы пришли к вам за советом… Надо созывать вече…

Виш остановился, но хозяин слушал его безмолвно, а Доман, разгорячась, прибавил:

— Если мы заблаговременно чего-нибудь не надумаем, он перебьёт нас всех до одного… Надо обороняться… По старинному обычаю, прежде всего нужно собрать старейшин…

Пястун все ещё молчал; тогда Виш стал пространно говорить о том, как бывало встарь у них в общинах, и что делается ныне, и как князья из военачальников пожелали стать господами на немецкий лад, и о том, как терпит народ от расплодившихся княжат, и что надо немедля искать спасения от них.

Пястун дал ему договорить, не прерывая его ни одним словом; и Виш и Доман подробно изложили все и, наконец, умолкли, ожидая, что скажет Пястун. Он долго думал, подперев руками поникшую голову, и, наконец, заговорил:

— Я кое-что расскажу вам о давно минувших временах… Вы, верно, слышали от ваших отцов, а отцы ваши слыхали от своих отцов, что встарь речь наша распространялась далеко за Лабу, до Дуная и за Дунай, до самого синего моря, а на запад — до Чёрных Гор[32]. То были счастливые времена, когда мы были одни среди беспредельных просторов, а соседям нашим было что делать у себя дома. В ту пору мы ходили не с мечом, а с гуслями, возделывали землю, жили в открытых домах и управляли в своих общинах без всяких князей. Давно миновало то время… С моря вторглись одни, с гор стали нападать другие… с оружием в руках, подневольные, но хорошо обученные люди… Мы должны были обороняться… Кончилось наше счастье, кончились песни и покой… Мы вынуждены были принять заморских вождей, возводить башни, строить городища и сражаться… А старая свобода все не забывалась… князь был нам врагом… И что же?.. Вот наше племя понемногу стали вытеснять немцы и уже вытеснили с родного пепелища и день ото дня у нас выбивают землю из-под ног…

Пястун умолк и, подумав, прибавил:

— От князей избавимся, так немцы сядут нам на шею…

Виш встрепенулся.

— Не избавиться мы от них хотим, — сказал он, — а Хвостека заменить кем-нибудь другим… Вы-то знаете не хуже нас, что он первый держит сторону немцев… весь род его сердцем к ним тянется… Мы найдём другого… Довольно уже пролито нашей крови… Надо сзывать вече…

Хозяин снова промолчал.

— Надо и вече сзывать, и князя надо сменить, — наконец, сказал он, — да уж очень не легко и то и другое. Трудное дело вы затеяли, это всё равно, что голой рукой залезть в улей… Одни плачут от Хвостека, другие стеной стоят за него… так мы к согласию не придём… а покуда мы будем грызться между собой, немец достанет языка и нападёт на нас врасплох… Вече нам нужно, да только согласное, какие бывали в старину, когда отцы наши собирались… Сзывайте вече…

Все трое принялись перечислять, кто мог пойти за Хвостеком, а кто против него, и насчитали немало таких, что могли встать на сторону князя, хоть и жесток он был и никому доброго слова не сказал.

Тайная беседа затянулась до вечера. Потом все вместе отправились в избу и уселись возле очага. Но едва успели они переломить хлеб, как на пороге показался маленький, коренастый человечек, с коротко остриженной головой и кошачьими глазами, затянутый в узкую сермягу. При виде его все сразу умолкли. То был княжий слуга, которого везде знали, потому что он всю жизнь был на побегушках у князя. Его боялись и в городище и в округе: он умел неслышно подползти, умел подслушать, подсмотреть и донести князю всё, что выведал. Ничто не могло укрыться от его глаз… Он, как дикая кошка, карабкался на деревья, когда ему нужно было незаметно подслушать, забивался между ветвей, прокрадывался в лисьи норы, зарывался в стога сена, залезал в осоку и камыши… Где бы он ни появился, приход его всегда предвещал недоброе. Злобная эта змея никогда не возвращалась в городище без добычи, а добычей его были жалобы, о которых он наушничал Хвостеку.