В дверях, оскалив белые зубы, хохотала разинутая пасть.

Стоя на пороге, Зносек осматривал горницу. Он поздоровался с Пястуном и, не промолвив ни слова, сел на лавку, пристально оглядывая гостей… Все молчали, только хлопотавшая у огня Репица, по женской робости трепетавшая перед карлой больше, чем Пястун, подала ему кружку пива. Гнусный урод взял её, странно поглядел на хозяина и гостей и тихонько захихикал, словно смеясь про себя.

— Матушка Репица, — заговорил он хриплым голосом, — сердце у вас добрее, чем у других. Вы одна сжалились надо мной, а больше никто меня не жалеет и все ненавидят. А в чём моя вина? Что я кому сделал?.. Разве я такой уж злой, как говорят? Я никому не выкалывал глаз… и никого не околдовал… каждому готов услужить… всех слушаюсь. А меня пинают ногами, плюют на меня… всякий рад бы меня задушить… если б мог…

И Зносек мерзко засмеялся, прихлёбывая из кружки.

— Откуда же ты знаешь, что люди желают тебе зла? — спросил Пястун.

— По глазам вижу! Ого, — говорил карлик — у меня, Пястун, собачий нюх. С минуту помолчав, он снова заговорил: — Слыхали вы новость?

— Какая ещё новость? — спросил хозяин.

— В городище у милостивого господина готовится великий пир и великая радость… Надоели нам распри да раздоры… Князь хочет помириться с роднёй… того, которому выкололи глаза, выпустит, пусть себе идёт на все четыре стороны. Кто знает, может, у него и отрастут глаза? Дядьев и племянников князь пригласит в городище, и мы выпьем за мир и согласие на веки веков!

Все молча слушали.

— Вам бы надо радоваться этому, — продолжал Зносек. — Как все князья возьмутся за руки, вот тогда-то у нас будет порядок!.. А нынче стоит только собраться каким-нибудь захудалым жупанам, они так сразу и лезут в городище с кулаками, тычут их под нос, грозятся… Знают, что князья между собой враждуют, и пользуются… Потом уж мы этого не увидим!

Зносек хитро подмигнул и засмеялся. Никто не отозвался ни словом, как вдруг со двора послышался чей-то голос. Все повернули головы к дверям. На пороге стоял человек в чёрной сермяге, в чёрной шапке, с палкой в руке; он обвёл горницу блуждающими глазами, как будто считая всех, кто тут был. Взгляд его остановился на Зносеке, и губы, уже готовые разжаться, сомкнулись. Даже не поздоровавшись, он повернул с порога, спустился вниз и сел на завалинку.

— Ведь только на меня глянул, — засмеялся карла, — как у него пропала охота и гостить и говорить.

С этими словами он допил пиво, поставил кружку, поднялся, вышел на середину горницы и, подбоченясь, выкрикнул:

— Виш и Доман! Виш и Доман!..

— Вы знаете меня? — спросил Виш.

— Я?.. Да я за десять дней пути всех знаю вокруг, — сказал Зносек, — клички дворовых псов и то помню… как же мне кметов не знать? А вот тот, что от дверей ушёл, старый Земба… верно? Мне и то ведомо, с чем он пришёл и что заткнуло ему глотку… С сыном его случилась беда в городище… Сцепились они со Славоем на пиру и зарезали друг дружку. Мы было пустили его в озеро, чтоб протрезвился, да он водицы лишней хлебнул и… подох…

Зносек снова захохотал, поклонился, шмыгнул к дверям, выскочил вон и исчез.

После его ухода долго ещё было тихо, как будто все боялись, что он вернётся. Земба остался сидеть на завалинке; верно, ждал, когда урод отойдёт подальше. Наконец, он показался в дверях. Как только он переступил порог, Пястун встал ему навстречу.

— Я пришёл рассказать вам о своём сиротстве, — начал Земба. — Сына моего убили в городище. Насилу мы отыскали тело, чтоб его с почестями сжечь на костре… Скажите, братья дорогие, люди мы или дикие звери, что можно нас убивать, не боясь кары?..

Он скрестил руки на груди и погрузился в думы.

— У меня осталось ещё двое сыновей, — продолжал он, помолчав, — я хочу хоть этих сохранить! Где же их укрыть? Как их головы уберечь?.. Хвостек взъелся на меня…

Виш поднялся с лавки и подошёл к нему.

— Брат, — сказал он, — пора нам подумать о себе… садись, потолкуем…

Так прибавился ещё один в маленькой кучке желающих созвать вече.

До поздней ночи они шептались, делясь обидами. На другое утро Доман и Виш простились с Пястуном. Старик торопился домой и даже не заехал к соседу за своими людьми, чтобы не делать лишний крюк. В лесу он расстался с Доманом и кратчайшим путём, по знакомым ему тропам, пустился прямиком домой. На следующий день, к вечеру, он уже подъезжал к своему двору; собаки с радостным визгом выскочили встречать хозяина. В горнице ещё горел огонь, старая Яга дремала за куделью у лучины. По обычаю, она поклонилась мужу в ноги, а Виш сел на лавку и, разуваясь, стал расспрашивать о доме и хозяйстве. Разбудили старшего сына, и тот рассказал отцу, что делалось в доме в его отсутствие. Волк утащил было овцу, но её отняли, а волка упустили, не убили… это уж вина пастухов: оба проспали.

Старик спокойно выслушал сына, но, когда тот собрался уходить, остановил его. Яга с куделью ушла к себе в боковушку.

— Людек, — тихо сказал Виш сыну, — мы порешили разослать вицы по дворам и в канун Купалы созвать старейшин на вече в городище на Змеином урочище. Пошли людей или поезжай сам… делай как хочешь, я даю тебе волю, только не мешкай.

— Я сам поеду, — сказал сын, — воля ваша… кого мне посылать, кому довериться…

Людек понурил голову. Старик поглядел на него и тоже задумался.

— Будь что будет, а надо ехать и нести зеленую вицу из дома в дом.

На этом кончился их тайный невесёлый разговор. Поутру, когда Виш проснулся, сына уже не было дома. Прошло несколько дней без всяких вестей, и жизнь потянулась обычной чередой: в этой лесной глуши гости или прохожие случались редко. После знойного дня Виш улёгся отдыхать у тына под дубом; вдруг одна из собак, которые не отходили от него, вскочила, бросилась к реке и беспокойно забегала, что-то разнюхивая. Зверя или чужого человека она бы по-иному встретила; старик удивился, увидев, как она радостно завиляла хвостом, будто зачуяв своего. Однако никто не показывался. Скрывшись в лозняке, дворняга несколько раз тихонько тявкнула, словно к кому-то ластилась. Виш поднялся с земли и выглянул: из кустов, осторожно раздвигая ветки, вышел человек, которого он менее всего ожидал, — Самбор! Он остановился, как будто не смея приблизиться, но вдруг увидел хозяина и быстро пошёл к нему.

Виш ждал его, мрачно сдвинув брови.

— А ты откуда? Какими путями?.. Как же ты вырвался из городища? — спрашивал он Самбора, который повалился ему в ноги.

— Я должен был, хотя бы мне это стоило жизни, — говорил юноша, — должен был предупредить вас… Я не хотел, чтоб беда обрушилась нежданно на наш дом.

— Беда?.. Какая? — спросил старик.

— Уже три дня, как князю донесли, что Виш объезжает кметов и сзывает их на вече.

— Кто донёс?

— Смерд вернулся с охоты с этой вестью, — ответил Самбор. — Хвостек пришёл в бешенство и поклялся ваш дом обратить в пепел, а вас, отец мой, повесить на первом дереве. На вас должен обрушиться весь его гнев… Приказано готовить людей и лошадей… Я слышал, когда отдавали приказ, и бросился что было духу вплавь через озеро, чтоб вас оповестить… Не нынче — завтра… в любую минуту они могут быть здесь.

На лице Виша не видно было ни страха, ни волнения: он думал, что делать. Было лишь два пути: либо обороняться в доме, созвав поселенцев, которые жили на его земле, либо всем бежать в лес. Второй путь был ненадёжен: люди могли укрыться от погони, но скотину легко обнаружить, и по следу княжья дружина могла бы их разыскать. В лесу, хоть и за засеками, обороняться было бы так же трудно, как и во дворе. Сдаться на милость Хвостеку — неволя и верная смерть. Старик не боялся за себя, давно уж он тосковал по могиле, по предкам… Он тревожился за своих дочерей и сыновей. Молча велел он Самбору следовать за ним и медленно пошёл к избе. По дороге он несколько раз останавливался и, понуря голову, думал.

Дойдя до ворот, он встретился со старшим сыном, который развозил вицы и как раз в эту минуту возвратился. Уже в пути до Людека дошла весть о том, что готовится в городище, он передал вицы другому кмету и поспешил домой. Находчивость Самбора избавила его от необходимости сообщать отцу недобрую весть.