До чего мучительный труд -- вспоминать. Прикоснется -- припомнит. Гибкими, как змеи, руками ощущает тепло ее тела. Руки, грудь. Оставаясь на месте, на твердом -- в зыбучести теней и силуэтов -- алтаре, в столбе зеленого огня. Не шевелясь. Не дыша. Женщина просыпается: ей это проще простого. Соломинка. Спасительница.
Не разглядеть ничего в зеленом огне, в плазме ледяной.
Ему нужно слышать голос. Он спрашивает:
– - Кто ты? -- глухое ворчание. Он тормошит:
– - Скажи, ну скажи, кто ты?
– - Да я это, я…
Голос как голос. Живой. Он успокаивается. Спасительница вытянет его. Она знает: в нем еще жива душа. Затем он в тревоге обхватывает щупальцами ее плечи: она не замечает, что с ним произошло! она его не видит, он растворен в сиянии…
– - А я? Посмотри на меня: кто я такой?
Чувствуя, что обратить в шутку свой дурацкий вопрос уже не получится, гневно добавляет:
– - Не мычи! Говори прямо: кто я?
– - А никто! -- раздраженно отзывается Неопознанная Женщина. -- Тебя, если хочешь знать, вообще нет. Милый, ты меня заколебал! Ты все время мне снишься! Ты холодный как спрут, безмолвный как ящерица, и ты мне уже надоел. Вот так. Нет тебя!
Вот так. Нет тебя. Нет -- и все… Он отделяется от своего носителя, соскакивает на ходу, лихой наездник: эта кляча загнана, она больше не нужна. Он видит все глазами клячи: тесная комнатенка, шкаф у изголовья, стол в ногах, куча одежды на соседней койке, нет там никакой женщины… Проклятье!
Прыжком, распластавшись, выскальзывает он в ухмыляющееся окно, оставив донорское тело -- этот замаскированный под тело труп -- на льду алтаря. Прыжком в стекло, в зеленый мир, где гигантский змей поднимается над равниной, до краев заполненной человеческими черепами. Он парит над всем, равнодушно глядят на него воздушные звери, копошатся над черепами переплетенные тела с выскобленными душами, размышляет о чем-то Занавес, и уродливые лики умерших, словно в зеркале, отражаются в нем.
В полночь -- глухо пробили за стеной древние часы, которых Богун не помнил, о которых, конечно, ничего не знал, -- в плеске дождя, в шуме листвы прозвучал зов; вспыхнуло вдруг в небе; он поднялся -- все равно не спалось, ведь большую часть дня он провел в забытьи, -- подошел к окну и увидел, как стайка ангелов, отсвечивая в молочных облаках, не спеша пересекла небосвод; он долго стоял, неотрывно глядя на угасающий след, и эта слабая розовая полоса казалась ему путеводной нитью.
Сознание возвратилось почти сразу: сквозь кровь на ресницах увидел он красные огни удаляющегося грузовика. Элли, вполне невредимая и от натуги шипящая, пыталась вытянуть его из перевернутого лимузина. Богун, с трудом превозмогая боль, вывалился наружу. Он отделался ушибами, но водителю уже не поможешь. Кощунственная мысль: им повезло, свидетелей не будет. Парень за рулем сделал все как надо.
Богун тоже сделал все как надо. Позади громыхнул взрыв, по пустырю разбежались оранжевые тени, и обернулись на свет, сверкнули окнами далекие хуторские избы. В это время они уже поднимались на холм. Элли все толковала о какой-то волшебной башне и упрекала Богуна за то, что он оставил ее маму на растерзание эскулапам. Элли обвиняла его в том, что он отнял у них волшебный Шар. Бедное дитя, начитавшееся счастливых сказок.
Шар, изредка накаляясь багровым, просвечивал сквозь платок, и в такие моменты Богуну казалось, что все-таки самое разумное -- постучаться в любую дверь и, представившись двумя глупыми горожанами, неудачливыми любителями подснежников, попроситься переночевать: -- а кто еще? родная, конечно! Наша мамочка нас заждалась, правда, Элли? -- тише, любезнейший, вы любопытны как баба, не обо всем можно говорить при ребенке!
Богун объяснял эти пораженческие устремления капризной натурой поганца-Шара и собственной неуверенностью. Возможно, ему передался страх Элли. Девочка держалась хорошо, вот только знобило ее и голос прерывался.
Богун стонал и метался во сне. Хотелось вспомнить -- сейчас, немедленно -- чем завершился ночной марш-бросок. Но Мытарь… нет, Богун, я -- Богун! -- мог только догадываться об этом. Кажется, под утро повалил снег и они, затаившись в неглубоком овраге, грелись у огня; кажется, он нашел нужных людей и оставил девочку в относительной безопасности, не забыв прикрыть ее подходящей легендой…
Богун знал, что поступил так, как и должен был поступить.
Он проснулся очень рано, памятуя о предстоящем. Поднявшись, окунулся в неяркое свечение горизонта и оказался по пояс в рассвете.
Рассвет, улыбаясь, дышал далекими прозрачными облаками, поднимая все выше над землей эти бронзовые озаренные небесами взвихрения; заря, как лошадиная грива, развевалась по ветру. Сон, крутясь и съеживаясь, унесся в прошлое; Богун еще раз взглянул в окно, точно опасаясь разглядеть вдали гигантскую ладонь, трогающую мир. Но нет, боги делали вид, будто отсутствуют. Рассветы в июне теряют всякую сдержанность, -- подумал он. Несутся они по планете, как гривастые рыжие кони. Бессмертные кони, впряженные в сновидения.
Он все-таки включил настольную лампу, было еще слишком темно, ничего не найти здесь без освещения. Жена заворочалась.
– - Пора, -- сказал он вполголоса, -- сейчас будильник протявкает.
– - Нет, -- ответила жена, не раскрывая глаз, -- нет, потом!
Трепеща крыльями, закружилась перед лампой небольшая серо-коричневая бабочка, ударилась о стекло и гневно взлетела к потолку.
Он направился на кухню -- жужжать кофемолкой. На холодильнике сидела и с интересом таращила на него глаза-маковки еще одна бабочка, точно такая же. Или та же самая. Светало стремительно, полумрак струями перетекал из кухни и спальни в прихожую, -- он и там включил свет. И уже не удивился, снова заметив вспорхнувшего мотылька.
– - Крылья оборву! -- пригрозил он ему и всем им сразу. А себе скомандовал:
– - Под душ -- бегом!
Когда он вновь вошел в спальню, будильник, салютуя, выстрелил короткой очередью. Богун прервал его истерическую трель, щелкнув по кнопке. Распахнул окно и веско, намеренно громко спросил у спящих:
– - Дорогие слепоглухонемые! Взгляните и скажите: вы что-нибудь слышали?
– - Конечно! -- заявила дочка. Усевшись на кровати и даже не пытаясь раскрыть глаза, она наощупь искала своих детей. Плюшевый Бетховен, как и положено верному псу, был уже вполне проснувшись и к бою взведен; Степашка, однако, совершенно по-свински дрых, распластавшись поперек одеяла. Как, впрочем, и разлюбезная супруга, которая и настояла на ранней побудке, объяснив им всем вместе и каждому по отдельности, до чего полезна и для ног благотворна энергичная прогулка по свежей росе, -- раз уж выпало им вставать среди ночи из-за муженька непутевого и тащиться десять верст на сборище. Богун не спорил, ему-то что? Ему, и правда, только полезно прогуляться. Но и против такси он не стал бы возражать.
– - Рота, подъем! -- вскричал Богун. Дочка, продолжая досматривать что-то свое, чрезвычайно занимательное, происходящее за заслоном подрагивающих век, соскочила с кровати и вытянулась по стойке "смирно". Ее строевой навык -- память о любимом дядюшке. Братец мой -- человек героический; он сейчас, и очень кстати, в лагерях; он почти не появляется дома, это обстоятельство оказалось тоже ко двору.
Он оборвал лишние мысли и гаркнул:
– - Отлично, рядовая! Сорок пять секунд, и я вижу вас одетой!
– - Есть! -- звонко ответила дочка, прижмурив правый глаз: вдруг сон все-таки досмотрится. Богун, нахмурившись, злодейским басом провозгласил:
– - А тот, кто, значит, среди нас тут спать продолжает, -- тот, значит, не друг нам, не товарищ, а соня лежебокая!
– - Это мамец! -- восхищенно догадалась малышка. -- Мамец -- соня, мамец -- соня!
– - Р-рядовая! Застегнуться и умыться! И на кухне находиться! -- одновременно, на краюшек кровати присев, принялся он с сопящей жены одеяло потихоньку уворовывать.