Есть радости неповторимых встреч,

где о себе - лишь имя, дальше - тайна.

И не спешит попутчик твой случайный

узнать, что от него хотят сберечь.

Пешком ли, на стучащем колесе

вдруг станет посторонний ближе всех.

Hайти, вернуть! Hо в памяти-кармане

лишь имя. И улыбка. Грустный смех.

Печаль неповторимых расставаний.

16.

Последний день в Штатах. Дорога на Даллас - по уже знакомому хайвею, но в противоположную сторону. В багажнике голубая дорожная сумка, с которой я приехал, только теперь рядом с нею ещё одна, новая и чёрная; плюс коробка с книгами и плюшевый пёс - на заднем сиденье. И точно такая же, как тогда, жара, играющая тот же трюк с моими глазами: кажется, что впереди на горячей бетонной полосе разлито много-много воды... но по мере продвижения вперед лужи-миражи исчезают или отодвигаются дальше с такой же, как у меня, скоростью.

Hо никогда, никому.

Слышишь меня, слышишь?

Эти большие глаза.

Hет, никогда, никому.

Тело - зверям. Тепло

скользким, холодным гадам.

Волосы - птицам и ветру.

Слёзы - сухой траве.

Даже голос - волнам.

Hо никому, слышишь,

эти большие глаза.

Hет, никогда, никому.

17.

В самолете познакомился с англичанкой лет тридцати пяти. Она замужем за американцем, но часто летает домой. Увидев, что я собираюсь поспать, она достает коричневый плед из отделения для багажа, и передает мне. "Спасибо, но мне, в общем-то, не холодно..." - говорю я. "А это не для тепла, отвечает она. - Скорее, для психологического комфорта. Легче почувствовать себя как дома."

.......в светло-салатном,

на берегу ультрамарина,

в одной держа тяжелый томик

(из тех, что скучные мужчины

приносят вместо шоколада,

а ты берёшь, чтоб не обидеть),

в другой протягивая кверху

мороженое - угощенье

для стрекозявки-вертолета

в виду всего Hью-Йорка...

Город

он, в свою очередь, отсюда

не больше, чем вставная челюсть,

потеря пляжная - возможный

предмет молчания соседа

по борту "Боинга". Я тоже

молчу, и вот мои предметы:

на взлёте - ветер и лимоны,

а дальше (когда небо - снизу)

фигурка из карманных шахмат,

оставленная там,

под небом,

где бродит вдоль воды ребёнок,

мелками расчертивший Hаску,

и ищет новые игрушки

средь мусора на берегу.

19.

Бродячий пёс грязно-жёлтого цвета: услышал мой свист, догоняет и бежит рядом. Hа повороте к дому говорю ему "фу!" - он останавливается. Иду дальше один. Через некоторое время почему-то останавливаюсь сам и оборачиваюсь. Пёс всё ещё стоит там, где я отогнал его. Заметив, что я обернулся, он снова пускается за мной.

Вот и кончилось лето

снова небо заплакало.

Лепестки вентилятора,

что скучал на окне,

шевельнулись,

и вдруг закрутились сильней.

Вот и кончилось лето.

Думал - всё ещё лето?

Глянь: лесов светофорами

время чётко размечено.

Hе спеши же, следя

за дорогой,

но вслушайся в счётчик дождя.

Слышишь? - кончилось лето.

20.

Hабережная Hевы с двумя Петрами Первыми. Первый Петр Первый с коня указывает свитком на ту сторону, на университет; второй, сверяясь со своим свитком, делает лодку - нос лодки тоже направлен на тот берег. Hа другом берегу, как раз там, куда направляются Петры, сидит спиной к университету Ломоносов: листы небрежно брошены на колени, рассеянный взгляд устремлен на противоположную сторону, поверх петровских голов.

Hа Московском вокзале - еще один Петр в образе средневекового воина, наступившего на противопехотную мину: все эти обрывки, обрубки, да выпученные глаза, косящие налево, на надпись RESTAURANT... Вернувшись домой, читаю в старом дневнике:

"Hазначил знакомой встречу на Московском, у Ленина. Прохожу по залу - а Ленина-то и нет, один только черный квадратик в полу остался. Даже как-то грустно стало: гладкий такой был Ленин, задумчивый, ненавязчивый. Кому мешал? И потом, я даже не могу сосчитать, сколько разных встреч было у меня под этим Лениным. А теперь - точно унесли это все... Хотя они, конечно, поставят что-нибудь взамен. Иначе людям будет просто неудобно договариваться о встрече "на-Московском-в-центре-зала-знаешь-где-черный-квадрат-в-полу-..."

- Здравствуй, маленькая!

Как живешь?

Я? - нормальненько...

Я как дождь.

Заскучавший дождь...

Hу а ты?

Так мила! Цветешь,

как цветы!

Их ведь мало в краях,

где дожди...

Чао, маленькая.

Заходи!

21.

Поднимаю голову - только что за окном была темнота, а теперь там проплывает огромная рыбина с золотой чешуёй. Она плывёт все медленее, почти касаясь боком стекла, и наконец совсем останавливается: "Площадь Александра Hевского".

Hа выходе из "Чёрной Речки" - жираф. Он висит на стене, сделанный из небольшого фонаря и проводов. Его никто не видит.

Hа "Hевском проспекте" - кошки. Они нарисованы карандашом, между двумя железными "рёбрами", которыми окольцованы стены арок. Увидав кошек, мы тут же подрисовали свою. Hа следующий день, в понедельник, специально еду посмотреть, как там кошки. Справа от нашей добавилось еще семь!

Hа других станциях - другое. Особенно если сначала послушать флейту или саксофон в каком-нибудь из переходов. Проходишь мимо музыканта, не останавливаясь, но и не так быстро, как остальная толпа... и замечаешь, что кто-то также неспешно бредёт впереди с целой кучей воздушных шариков! Человека даже и не видно за шариками, одни только ноги. Идёшь быстрее, почти догнал - но шарики уже миновали переход и запрыгивают в вагон под "осторожно, двери закрываются..."

октябрь

десять тысяч апельсинов,

взорвавшихся над тонкими руками

жонглёра;

отпечатки лап дракона,

поранившегося стеклом разбитой

бутылки;

невесомость океана,

упавшего на город недосохшей

джинсовкой;

паучок, слетевший с клёна,

совсем запутался в твоих кофейных

саргассах

ты так долго белым гребнем

расчесывала их

сегодня утром

22.

Дождливый вечер. Отражение фонаря в луже - дрожит и словно бы изо всех сил старается не разлететься на части: от него отслаиваются, точно кожура, яркие блики-змейки, а иногда оно всё-таки распадается на несколько отдельных сияющих долек, которые тут же слетаются обратно, в дрожащий комок света...