Удар по лбу возвращает меня к действительности. На лицо что-то сыплется. Темно и тихо, слышно только какое-то царапанье. Смотрю в сторону окна. Его прямоугольник лишь в одном углу матово мерцает отдаленным светом фонарей. От окна доносится скрежет. Глаза, привыкнув к темноте, уже различают контуры. На фоне окна силуэт человека, трясущего прутья решетки. Мюллер! Вот теперь я слышу его тяжелое дыхание.

Что он задумал: выломав решетку, поставить меня перед свершившимся фактом или же хочет удрать один? Надо решаться! Или пусть его смывается, а я утром разыграю, что сам поражен случившимся. Нет, не поверят, скажут - помогал. Новые искушения и новая ложь, которая обернется против меня. Значит, уходить с ним. Но ведь я не хочу бежать. Почему все словно сговорились против меня? Надо его задержать.

- Мюллер, ты спятил? - громким шепотом спрашиваю я.

- Тсс! Один прут выломал. Еще на полчаса. Подопри меня, быстрее пойдет.

- Слезай, говорю!

Вскакиваю и пытаюсь схватить его за ноги. Уцепившись обеими руками за решетку, он лягает меня.

- Кончай!

- Отпусти, или я проломлю тебе башку прутом, идиот! - шипит он.

Наконец мне удается схватить его за ногу. Рывок - и Мюллер плюхается на койку. Не дав ему опомниться, наваливаюсь на него и выворачиваю руки за спину.

- Поздно спохватился, Вайнхольд. Не будь дураком. Утром все увидят, и нам обоим крышка… Ну помоги, еще часок - и мы на воле.

- Не перестанешь добром, заставлю. Не хочу из-за тебя наживать еще неприятности, своих хватает.

Его мышцы вдруг расслабились.

- Это твое последнее слово? - тихо спрашивает он.

- Самое последнее!

- А выломанный прут?

- Твое дело.

- Ага.

Молчание. Я чуть ослабляю хватку. Он тут же выскальзывает из-под меня, бросается к двери, барабанит по ней и истошным голосом вопит:

- На помощь!

В коридоре раздаются быстрые шаги. Вспыхивает лампочка. Мюллер рвет на себе рубашку, опять барабанит в дверь и орет как резаный. Я растерялся, стою истуканом между койками и смотрю на дверь. Она распахивается. Двое вооруженных охранников стоят наготове в коридоре, третий, надзиратель, влетает в камеру и отталкивает Мюллера. Тот, искусно притворяясь, все вопит и вопит и тычет в мою сторону.

- Что случилось? - спрашивает надзиратель и подозрительно оглядывает камеру.

Я пожимаю плечами. Но он уже увидел выломанный прут и поврежденную решетку.

- Он хотел бежать, - бормочет Мюллер задыхаясь. - Я его стал оттаскивать, а он меня чуть не убил. Уведите меня отсюда, я боюсь!

Я ошарашен. Мюллер ехидно ухмыляется.

- Отведите меня к следователю немедленно. Хочу дать важные показания.

- Сейчас, в два ночи? - удивляется надзиратель.

- Забирайте свои вещи, Мюллер, и выходите! - командует из коридора офицер тюремной охраны.

Мюллера уводят. Я прислоняюсь к степе.

- Н-да, Вайнхольд, опять не повезло, - говорит надзиратель усмехаясь.

- Все вранье. Это он хотел бежать, - выдавливаю я.

- Конечно, конечно, он пытался бежать, а вы, как порядочный человек, удержали его.

- Именно так и было.

- Да, да, именно так, а не иначе. Только вот что: нам тоже стало известно, что вы категорически отрицаете все, в чем вас обвиняют. Берите-ка свои вещи! У нас тут много камер.

И вот я снова один, лежу на койке, и больше всего мне хочется удавиться. В чем же я ошибся опять? Был слишком доверчивым? Надо было сразу, когда Мюллер предложил бежать, поднять шум и потребовать, чтобы меня перевели в другую камеру. Но я не захотел его выдавать. Проклятая сентиментальность! Теперь-то я наконец понял: к людям, у которых есть грехи на совести, следует подходить с иной меркой.

Мюллер коварно использовал мою нерешительность. Ему поверят. Если так пойдет и дальше, меня пора помещать в психиатрическую больницу. А если бы я убежал с ним? Что меня удержало? Ула? Да, но не только она. Во мне еще осталось немного надежды и доверия. Лишь два человека могут мне помочь: прокурор Гартвиг и старший лейтенант Вюнше. Честно говоря, я побаиваюсь их: на допросе я вспылил и не захотел давать показания. Можно ли рассчитывать на обоих - теперь, когда мое положение стало еще хуже?

А Ула? Неужели она будет презирать меня всю жизнь? Когда-то она была мне безразлична, до того, как я последний раз приехал из армии в отпуск. Из года в год мы играли вместе с другими детьми и в «прятки», и в «салочки», а с ней вдвоем даже в куклы, плавали в озере наперегонки, пели, танцевали. Позже она стала держаться в стороне от нас, мальчишек…

И вот тот день отпуска: собственно, я пригласил ее танцевать лишь потому, чтобы она не подумала, будто я зазнался. Но запах ее волос вдруг пробудил во мне неодолимое желание зарыться в них лицом. Глаза ее игриво поблескивали, улыбка манила. Тщетно пытался я вести беседу в прежнем доверительно-нахальном тоне, то есть, попросту говоря, трепаться. Но все, о чем мы раньше болтали, теперь показалось мне глупым. И прежде, чем я понял, что же между нами изменилось, танец окончился. Меня даже взяла досада, когда ее тут же подхватил на танго какой-то толстогубый парень из соседней деревни. Он ее так прижимал к себе, что она почти не могла танцевать, и вдобавок еще елозил слюнявыми губами по ее медным волосам. Так и подмывало схватить его за шиворот. Я с облегчением вздохнул, когда она сама высвободилась из его тисков и заставила соблюдать должную дистанцию.

Не успели раздаться первые звуки следующего танца, как я пересек зал и поклонился ей.

- Ну да, неужели ты и вальс танцуешь? - спросила она, удивившись.

Только сейчас я расслышал - такт в три четверти. Она заметила мою кислую мину.

- Ничего, постараемся обойтись без аварии, - шепнула она улыбаясь. - Только руководить придется мне.

Мы кружились с ней до полуночи, не пропуская ни одного танца. Я проводил ее домой и у дверей хотел обнять. Ула, мягко отстранившись, призналась мне, что мой брат сватался к ней, хотя и без успеха, но она боится, что между нами, братьями, может возникнуть ссора. Однако Фриц меня тогда меньше всего беспокоил, я быстро убедился, что у него не было шансов…

И вот теперь он снова ее осаждает. Чем же я могу ему помешать? Только дав показания, и немедля! Но сейчас ночь. Придется ждать, а тем временем может произойти многое.

Наконец-то начинается новый день. Я уныло жую завтрак. В дверях появляется надзиратель.

- Ешьте быстрее, - торопит он, - старший лейтенант Вюнше ждет.

Я запихиваю последний кусок хлеба в рот и быстро прохожу мимо почему-то смутившегося служаки в коридор.

Вюнше, как обычно, с непроницаемым видом сидит за столом. Даже глядеть на него неохота. Неужели он не бывает хоть чуточку взволнованным? Ну пусть наорет на меня, грохнет кулаком по столу - все лучше, чем это молчание.

Он ждет, пока я сяду, потом пристально смотрит на меня, словно хочет установить, изменился ли я чем-нибудь за ночь.

- Разумеется, то, что утверждает Мюллер о вашей попытке побега, неверно? - начинает он допрос.

- Все вранье!

- Вайнхольд, Вайнхольд. То вы упрямитесь как осел, то слепо верите людям, которым школьник не доверил бы и пфеннига.

- Взрослые доверяли этому Мюллеру кое-что побольше, чем пфенниги.

- Вот именно взрослые, а не дети. Они не столь недопустимо легковерны. К сожалению, мы недостаточно информируем людей о том, что и у нас есть еще мерзавцы. Но вы доверили ему очень многое. Он дал на вас показания как свидетель: вы якобы признались ему в преступлениях, в совершении которых вас обвиняют. Показания он уже подписал.

Я судорожно хватаюсь за стул. На какое-то время вокруг становится темно. Я открываю глаза, почувствовав губами стакан с водой, который держит надзиратель. Отпиваю глоток. Хорошо, прохладно. В голове проясняется.

- Ложь, сплошная ложь!

- Как вы это докажете?

Я молчу. Старший лейтенант Вюнше перечитывает протокол. Итак, я увяз еще глубже. А возможно ли это? Всякий раз, получив новый удар, я думаю: ну, хуже теперь уж быть не может. И вот… На что мне еще надеяться?