- Вам повезло, Вайнхольд, - неожиданно говорит Вюнше. - Наши эксперты трудились всю ночь на вас. И Мюллеру пришлось признать, что побег готовил он, а вы ему помешали. Но от остального он не отказался. Тут не предъявишь ни отпечатков пальцев, ни следов цемента, известки, ржавчины на обуви, коже и под ногтями. Ну ладно, любой судья поверил бы вам больше, чем Мюллеру, если бы… не все ваши показания отдавали ложью.

- Я очень сожалею, что до сих пор отказывался от показаний. И большое вам спасибо, что вы помогли мне против Мюллера.

- Моя задача - объективно изучать факты и узнать правду, а не следовать чувствам, - холодно и поучающе заметил Вюнше.

- Я охотно дам показания. Иначе… ради бога, господин старший лейтенант… иначе произойдет еще большее несчастье. Я никого не хотел убивать, убить собирались меня - меня, так называемого убийцу Мадера, и эту навязанную мне вину я должен был унести с собой в могилу!

- Голословно, Вайнхольд. Где доказательства? Могу вас утешить: все подозреваемые лица задержаны. - Вюнше улыбается. - Но это еще вас не оправдывает.

- Дело было так, господин старший лейтенант…

Вюнше жестом останавливает меня, смотрит на часы и поднимается.

- Я жду прокурора Гартвига. Хотим послушать вас вместе. Возможно, вы дадите нам какие-то отправные точки, которые вызовут у нас капельку доверия. А пока посидите там.

Меня отводят в соседнюю комнату, ноги еле двигаются, словно после долгого марша с полной выкладкой. Мешком валюсь на стул.

Прокурор Гартвиг был обвинителем на моем процессе. Он отнесся ко мне, несмотря на все, с большим доверием… а я так подвел его. Даже вспоминать стыдно. И вот он опять хочет меня выслушать. Старший лейтенант Вюнше прав: кто мне теперь поверит?

В тот день, после первых месяцев заключения, я и не подозревал, что меня ожидало, когда младший лейтенант Шефер повел меня по коридорам и лестницам, то вверх, то вниз; мне даже не пришло в голову спросить его о причине столь необычно далекой прогулки по территории исправительного заведения.

- Вас что, совсем не интересует, куда мы идем? - удивился Шефер.

Я покачал головой, Шефер тоже покачал, но по другому поводу.

- Состояние покорности судьбе бывает и непродолжительным, - пробурчал он.

Мы свернули в длинный коридор, поднялись по лестнице и пошли по второму этажу, минуя множество дверей. И вдруг я сообразил: здесь же находится управление! В чем я опять провинился? Какие новые неприятности меня ждут?

Перед одной из дверей Шефер остановился. На табличке я прочитал: «Приемная начальника исправительного учреждения». Пожилая женщина, печатавшая на машинке, лишь мельком взглянула на меня, но учтиво ответила на мое «здравствуйте».

- Обождите немного, - попросила она и указала на стулья у стены.

Шефер, усевшись между мной и дверью, то и дело одергивал свой китель и беспокойно поглядывал на дверь кабинета. Значит, меня вызывал сам начальник!

На дворе шел снег. Ночью мороз затянул влажную землю ледяной коркой. Крестьянин не любит этого: растения задыхаются подо льдом… А теперь повалил снег. Густой, пушистый. Дома я надел бы сапоги, поднял воротник, руки в карманы и зашагал бы в поле…

Маленький еловый венок с четырьмя свечками, лежавший на столе секретарши, отвлек мое внимание от окна. Здесь ждали рождества. Для меня же праздничные дни предвещали тоску и бесплодные раздумья, в которые я погружался, если только «общество» меня оставляло в покое; в праздники мы не работали. Книг, настолько захватывающих, чтобы я мог отрешиться целиком от своих мыслей, у нас не было.

Что же от меня надо их начальнику? Заключенных сюда редко приводили. Мне вдруг стало жарко. Часто забилось сердце, я вспотел, к горлу подступила тошнота, чего со мной никогда не бывало. На телефонном аппарате замигала лампочка, сдержанно прогудел зуммер. Сняв трубку, секретарша дважды ответила «да». Шефер вопросительно взглянул на нее. Она кивнула и показала на кабинет начальника. Я очень отчетливо вспомнил теперь все детали: обитая дверь, золотистые сверкающие шляпки гвоздей, вторая дверь, которая при помощи рычагов открывалась синхронно с первой.

Начальник исправительного учреждения, майор, сидевший за модерновым письменным столом, устремил на меня пронизывающий взгляд. Я машинально вытянулся по стойке «смирно», забыв о своей полосатой арестантской одежде. В этот миг я почувствовал себя унтер-офицером, который стоял перед командиром. Майор, удовлетворенно кивнув, посмотрел налево. Я проследил за его взглядом - и обомлел. Пальцы невольно сжались так, что ногти впились в ладони. Теперь мне уж не было жарко, на лбу выступил холодный пот.

За столом, который, вероятно, служил для совещаний, сидел человек в темном костюме и оценивающе разглядывал меня.

- Вы уже знакомы с прокурором Гартвигом, - нарушил майор гнетущую тишину и указал мне на ряд стульев по другую сторону стола.

- Да, я знаком с прокурором… по процессу, на котором меня признали виновным!

Я обождал, пока усядется Шефер, потом сел сам. И все время смотрел на прокурора, готовый в любую секунду защищаться. Из уст Гартвига я впервые услышал на процессе слова «пятнадцать лет заключения». Мне казалось, это конец. Но жизнь продолжалась: приговор, побег, снова арест - в Берлине… затем отбытие наказания, месяц за месяцем, полгода. И вот я снова сижу, как тогда на процессе, и жду, пока он заговорит…

Сначала Гартвиг слегка откашлялся. Потом раздражающе зашелестела бумага - он листал какое-то «дело». Мое? Прокурор небрежно отложил папку в сторону и посмотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд.

- Приговор против вас вступил в законную силу, - начал он наконец. - А вы продолжаете утверждать, что не совершили преступления, хотя срок наказания вам бы не увеличили, если бы после приговора вы сознались в своей вине. Думаю, что срок даже смягчили бы, как я уже говорил на суде. Но это лишь при условии, что вы действовали в состоянии аффекта, то есть чрезвычайного возбуждения. - Он по-прежнему внимательно смотрел на меня. - Но я хочу поговорить с вами не об этом, а о вашем поведении после вынесения приговора.

Его серые глаза словно стремились проникнуть в мои мысли; взгляд прокурора был цепким, проницательным, однако ни жесткости, ни пренебрежения я в нем не уловил. На вид Гартвигу было самое большее лет сорок. Уже немало серебряных нитей вплелось в его каштановые волосы.

- Ну ладно, - послышался опять его спокойный, невозмутимый голос, - я не собираюсь вас допрашивать, мне хочется лишь знать: вы по-прежнему отрицаете свою вину?

Я подумал: вот шанс добиться снижения срока. Надо только признать, что Мадер довел меня до белого каления. Или, скажем, напал на меня, а я был вынужден защищаться… Или же такая версия: убивать Мадера я вовсе не собирался, я только пригрозил ему ножом, чтобы он прекратил драку, а он опять полез, ну и напоролся… За такие враки мне скинут года три, а то и пять или семь. Если положение безвыходно, почему бы и не исказить немного факты?.. Нет, это безумие: сознаться в преступлении, которого не совершал, ради того, чтобы сократить срок, который я должен отбывать за несовершенное преступление!

Прокурор хотел мне помочь, я это чувствовал, но не понимал зачем. Не мог же он, хотя бы и косвенно, толкнуть меня на ложь, чтобы тем самым получить законное основание для снижения срока?

Вздор. Я исходил из моей невиновности, он же был убежден в обратном и разве что больше не верил в прямой умысел.

Майор задумчиво смотрел на меня. Он наверняка считает, что я преступник и лгу из трусости. Признайся я сейчас в чем-нибудь, он лишь презрительно усмехнется. Почему-то безумно хотелось, чтобы он не думал обо мне плохо.

А Шефер, который сейчас с затаенным интересом наблюдает за мной? Как бы младший лейтенант ни старался, в заключении мне не было покоя. В самом деле, обрести его мог только виновный. Но слова Шефера «настоящий парень проявит себя и в безвыходном положении» крепко запали мне в душу. Я поднял голову и посмотрел в глаза прокурору прежде, чем с решимостью сказал: