Священники не смотрели на пикадора. Один из них говорил:

Вот уже десять дней, как я здесь, и целые дни я просиживаю в передней, а он меня не принимает.

Что же делать?

Ничего. Что можно сделать? Против власти не пойдешь.

Я уже две недели здесь, и тоже ничего.

Все дело в том, что мы из захолустья. Вот выйдут все деньги, и придется ехать назад.

В свое захолустье. Мадриду нет дела до Галисии. Провинция бедная, глухая.

Можно вполне понять поступок брата Базилио,

И все-таки я как-то не очень доверяю Базилио Альваресу.

В Мадриде многое научишься понимать: Мадрид - погибель Испании.

Хоть бы уж принял и отказал.

Нет. Раньше нужно вымотать человека, извести ожиданием.

Ну что ж, посмотрим. Я умею ждать не хуже других.

В эту минуту пикадор поднялся с места, подошел к столу священников и остановился - седой, похожий на ястреба, разглядывая их и улыбаясь.

Torero, - сказал один священник другому.

- И хороший torero, - сказал пикадор и вышел из столовой - тонкий в талии, кривоногий, в серой куртке, узких брюках навыпуск и сапогах скотовода, каблуки которых пощелкивали, когда он шел к выходу, ступая вполне твердо и улыбаясь самому себе. Его жизнь была замкнута в узком, тесном мирке профессиональных достижений, ночных пьяных подвигов и неумеренного хвастовства. В вестибюле он закурил сигару и, сдвинув шляпу на одно ухо, отправился в кафе.

Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось.

Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки

На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.

На, выпей, - сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.

Можно, - Энрике взял стакан.

А ты, Пако? - спросил пожилой официант,

Спасибо, - сказал Пако. Все трое выпили.

Ну, я ухожу, - сказал пожилой официант.

Спокойной ночи, - ответили они ему.

Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.

Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.

Ну, как бык? - спросил он.

Бык очень храбрый, - сказал Пако. - Смотри.

Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.

А бык что? - спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.

Еще хоть куда, - сказал Пако.

Не глядел бы я на тебя, - сказал Энрике.

А что?

Смотри! - Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.

Видал? - сказал он. - А я посуду мою.

Почему же?

Страх, - сказал Энрике. - Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.

Нет, - сказал Пако. - Я бы не боялся.

Leche! - сказал Энрике. - Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил ведь ты деревенский.

Нет, - сказал Пако.

Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие - может быть. Но он - нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.

Я бы не боялся, - сказал он.

Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:

А давай попробуем.

Как?

Смотри, - сказал Энрике. - Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, - его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. - Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа.

Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи - это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.

Дай мне твой фартук, - сказал Пако, - мы это сделаем в столовой.

Нет, - сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.- Не надо, Пако.

Давай, - сказал Пако. - Я не боюсь.

Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.

Посмотрим, - сказал Пако. - Давай фартук.

В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва, кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть "Анну Кристи" с Гретой Гарбо. Один из двух священников сидел на постели, в нижнем белье и читал свой требник, а другой надел уже ночную сорочку и бормотал молитвы, перебирая четки. Все тореро, за исключением того, который был болен, уже совершили свой вечерний выход в кафе Форнос, и высокий смуглый пикадор играл на бильярде. Маленький неразговорчивый матадор пил кофе с молоком за столиком, вокруг которого теснились пожилой бандерильеро и еще несколько настоящих профессионалов.

Подвыпивший седой пикадор сидел за рюмкой коньяка и с удовольствием поглядывал на соседний стол, где матадор, который утратил мужество, сидел с другим матадором, который сменил шпагу на бандерильи, и с двумя довольно потрепанного вида проститутками.