– А Родька что, признался? – спросил вдруг Вешняк уже сам собой, а не в качестве хозяина бани.

– Признался, – отвечала Федька, когда сполоснула лицо.

– Вы его пытали?

Она не сразу ответила, споткнувшись на этом «вы».

– Нет, не пытали.

– Я бы не признался! – объявил Вешняк трубным голосом с неба.

Федька поперхнулась. И хотя мыльная пена не покрывала рот и глаза открыты, видела она свет в потолке, куда нужно было говорить, молчала. Потом спросила:

– Ты соленые сливы нашел?

– Какие?

– Какие! В корзине!

Теперь должен был поразмыслить Вешняк. Зашуршал по крыше, съезжая… и обрушился вслед за тем, развалился со страшным грохотом. И сто банников не могли бы так грохотать, свалившись с крыши друг на друга. Намыленная, нагишом, Федька кинулась к дверям, готовая выскочить и так… Вешняк отозвался, закряхтел:

– Ни-ичего! Это дрова порушились у стены. Где сливы?

Может, он и расшибся, развалив под собой поленницу, но, если способен помнить о сливах, то вряд ли поймет Федьку, когда она выскочит к нему вся, с ног до головы, голая и скользкая. Поразмыслив, она вернулась к шайке с водой и успела, обильно плескаясь, продвинуться от головы до пояса.

– А чулки кому? – рядом, за дощатой перегородкой, как ни в чем ни бывало спросил Вешняк.

– Ты их сюда притащил? – внезапно догадалась она.

– Ты же сам сказал посмотреть, что в корзине.

– Мои чулки. Положи на место.

– Шелковые?

– Шелковые.

– А для чего они тебе? – Разумный, в сущности, вопрос этот остался без ответа, и Вешняк вынужден был продолжать беседу сам с собой: – Они же тонкие, рвутся.

– Эй! – всполошилась Федька. – Не смей тянуть!

– И холодные, какой от них толк?

Что он мог сделать с чулками при слове «холодные», какому испытанию шелк подвергнуть, она не сообразила, выдумки не хватило вообразить, и потому не могла Вешняка предостеречь от этого опасного действия, только бессильно замычала.

– Разве ты будешь их носить? – осведомился Вешняк, уверенный, что сказанного достаточно, чтобы убедить Федьку в полной никчемности черных шелковых чулок, прошитых красными, шелковыми же нитками по боковым швам от ступни до бедра.

– Они дорогие, – нашлась, наконец, Федька. – Отнеси их на место, а мне притащи чистые рубашку и штаны, положишь их там, в предбаннике.

Качество «дорогие» нельзя было подвергнуть никакому испытанию совершенно, сколько ни терзай тончайшую ткань, и возражений у Вешняка не нашлось.

После бани складывать разваленную поленицу они поленились. Когда и Вешняк помылся, оба чистые с ощущением свежести, не заходя в дом, пристроились во дворе у длинной доски, на которой разложили снедь.

В наличии оказались два пирога и кувшин с квасом. А где вишни, где соленые сливы? Сначала Федька удивилась, а потом и обиделась. Помнилось, что-то еще должно быть. По крайней мере, пряники. И половина вареной курицы где? И еще, может быть, что-то, чего не упомнить. Вешняк смотрел в землю, старательно изображая раскаяние, однако оно у него плохо выходило. Когда он чесался за ухом и сокрушенно вздыхал, то виноватый вздох этот, подозрительно звонкий, приличнее было бы назвать насмешкой. Почесывание затылка – жест тихого смирения – можно было принять за жизнерадостную попытку все отрицать, столь весело моталась из стороны в сторону голова.

– Давай лучше есть на ходу! Будем ходить и разговаривать, – предложил Вешняк, напрасно сгоняя с лица ухмылку.

Лучше так лучше. Правда, Федька не совсем поняла, лучше, чем что? но согласилась: ладно, давай. Взяли пирог и праздным шагом двинулись по двору, отщипывая кусочки и вгрызаясь по переменке в яичную начинку. И так ходили они неспешно, присаживаясь там и здесь и останавливаясь, чтобы лениво заглянуть в опустевший хлев, где засохли по земляному полу давние ошметки навоза.

Восхитительное ощущение свободы и покоя посетило их разнеженные баней сердца. Следовало признаться, что сама Федька, без Вешняка, до такой изумительной вещи, как есть на ходу, никогда бы, наверное, и не додумалась. Хорошо хоть, хватило доверия к мальчишескому замыслу. Любой здравый, с размеренным умом человек тотчас обнаружил бы несусветную нелепость затеи, если бы мог наблюдать, как возвращаются они (ребенок и взрослый) к своему столу-доске за каждым глотком кваса и вместо того, чтобы сесть наконец и поесть толком, опять удаляются, никем не гонимые. Но смеяться над ними было решительно некому. В этом-то и заключалось счастье.

К тому же обширный замысел Вешняка еще только приоткрывался Федьке во всем своем продуманном ладе. Совершенно случайно, сдвинув от стены колоду, они обнаружил сбежавшую сюда на одной ноге, безголовую, но отлично проваренную курицу. Можете представить себе ликование мальчишки и удивление его старшего друга! Курицу пришлось съесть. Но затем ведь и горшочек с вишнями обнаружился между поленьями в виде нечаянного дара природы! Заявили о себе в самых невероятных местах пряники! И сливы дальше забора не укатились! Что говорить про молоденькие зеленые огурчики, лук и маринованный чеснок – эта мелкота из себя выходила, силясь попасться если не на глаза, то под руку.

– Ты царя видел? – спросил Вешняк, в самодовольном расположении духа откусывая огурец.

– Видел, – ответила Федька. – И царя, и патриарха. Патриарх ехал на осляти, а царь впереди шел, вел под уздцы. На Вербное воскресенье.

– Царь добрый, – сказал Вешняк, оставляя возможность и Федьке подтвердить эту данность.

– Милостивый, – сказала она.

Вешняк задумчиво потыкал огурцом в зубы.

– Это одно и тоже.

– Мама твоя добрая, понимаешь, а царь милостивый.

Огурец он совсем отставил, испытывая потребность без помех подумать, но тонкое различие между двумя понятиями уловил не вполне.

– Все равно! Про тятю и про маму царю написали, воевода все как есть написал. Царь узнает, укажет, чтобы освободили.

– Это кто так сказал? – осторожно спросила Федька.

– Мама. Она говорит: вот только царь прочтет… Или бояре не докладывают.

Если Вешняк и имел сомнения, то не решался признавать их. А Федька не торопилась смущать мальчика объяснениями.

– А бог? – продолжал он с той внутренней свободой, к которой располагал ясный вечер и душевный покой.

– Бог милосердный… снисходительный. Бог грехам терпит.

Вешняк кивнул, именно так он и представлял себе господа бога: снисходительного, но гневливого отца, который долго терпит детские шалости у себя за спиной и под боком, пока не обернется, не цыкнет, не отвесит кому затрещины. И тогда горят города, бессчетными тысячами мрут люди – мор, война, голод, засуха… А бог отойдет, и ничего себе – приласкать не прочь.

– Богородица добрая, – сказала Федька. – Бог рассердится на людей, а она за них заступается.

– Богородица добрая! – охотно согласился Вешняк. И еще, кивая, несколько раз повторил, под конец уж совсем невнятно. Наслаждение доставляли ему самые звуки: богородица добрая. Он притих. И погрустнел без явной причины. Причина и мысль его были тайные, трудно было в них и признаться – что добрая богородица не всесильна.

Федька тоже притихла. Были и нее такие свои причины, что не признаешься.

– Ладно, – сказала она, встряхнув почти высохшие уже волосы. – Рубашку ты, наверное ж, на полу бросил? Надо белье замочить, пойдем.

Банная дверь, поначалу слегка поддавшись, ударила Федьку по руке и захлопнулась изнутри.

Подозревая подвох, Федька оглянулась на Вешняка, но он и сам растерялся. Да и трудно было представить, чтобы, оставаясь здесь, за спиной у Федьки, Вешняк одновременно проказничал в бане. Никак это не походило на шутку.

– Эй! – сказала Федька, обращаясь к доскам не слишком решительно и не слишком грозно. Она надавила еще раз, не очень, впрочем, уже уверенная, что ей действительно туда, в баню, при таких обстоятельствах нужно. Дверь не шелохнулась… почти не шелохнулась. Там упирался кто-то потяжелей Федьки.

– Ты эти затейки свои брось! – строго проговорила она ему, начиная пятиться. Потерявший всякий задор, Вешняк, тот и вовсе слова не произнес.