Прапорщик Куликов очнулся только тогда, когда увидел, что он попал в центр отступления.

Мимо него проходили обозы с кричащими людьми, он видел, как сквозь свежие бинты проступала тяжелая влага. Куликов отвернулся и загадал, сколько спичек осталось у. него в коробке. Он вынул коробку из кармана, вытряхнул спички на ладонь и улыбнулся – загаданное совпало.

После этого Куликову все окружающее стало безразличным, он даже смеялся, играя концом повода, и несколько раз без всякой причины выкрикивал какие-то слова.

Безумие эвакуации стерло все различия между людьми, прапорщика Куликова никто не окликал и не спрашивал ни о чем.

В одну из ночей, когда Куликов ночевал одиноко у костра, к нему из степи пришел неизвестный человек. Куликов не видел его лица, боясь заглянуть в него, зато прапорщику удалось разглядеть ноги незнакомца, которые он грел у костра.

Особенно Куликова поразили босые пятки его случайного спутника; они были похожи на резиновые мячи, расплющивающиеся при ходьбе.

Дезертир всю ночь молчал и, сопя, ел мясо, выковыривая его из консервной банки пальцами.

Страшный пришелец напомнил Куликову Калибана, прапорщик, засыпая, видел перед собой обезьяньи руки дезертира, и ему делалось почему-то жутко.

Утром Куликов проснулся и узнал, что он лежит здесь, и степи, совершенно один, у остывшей груды золы. Он стал ворошить веткой саксаула пепельный наст, но огня не нашел и разжег костер вновь.

Едкий дым глодал его глаза, и Куликов закрывал их рукавом мундира.

В дыму он не мог разглядеть ничего, даже внезапно подъехавших к нему всадников, появление которых он почувствовал только по стуку копыт.

Куликов пошатнулся от удара прикладом в бок.

– Замри, атамановец! – закричал передний солдат и поднял винтовку вверх.

– Постойте, – сказал медленно Куликов, так, как будто дело шло не о его жизни. – Я ушел к вам, не трогайте меня. Они ее расстреляли, понимаете? Я от этого ушел, бросил все. А ее – в затылок… Погодите!

После этого Куликова взяли в плен.

– Ты опоздал на этот раз, Домбо, – сказал Турсуков, впуская в комнату молодого широкоплечего монгола. – Я тебя ждал, как мы уговорились вчера. Скорее говори!

– Я был в Красном Доме, – неторопливо ответил Домбо, – и попал в плохую переделку. Я сделал так, как ты говорил. Подбивал дюрбетов, но они очень осторожны, пробирался в Ургу… Возле самого города наткнулся на солдат. Спрашивали, один замахнулся нагайкой, но я притворился совсем глупым, и они меня оставили. Письма я не взял, чтобы не попасться, расскажу все сам…

– Русские в Красном Доме видели тебя?

– Да… Они все в зеленом платье со звездами на руках, такие же звезды на шапках. Главный военачальник обещал оружие и людей. Он уже виделся с Хас-Батором и Абмадом. Они оба поехали собирать силы в соседние хошуны. Говорят, что Джа-Лама сейчас зол на всех и на него нам рассчитывать нельзя. Наши северные люди думают, что Джа-Лама может сделать очень много зла, правда, он не пойдет к Барону…

– Конечно, он не пойдет к Барону, – согласился Тихон Турсуков. – Он слишком горд. Он будет воевать один. За помощью к китайцам он тоже не пойдет, а монголы будут на нашей стороне. Кто осмелится сейчас защищать князей, разоривших народ?

При упоминании имени Джа-Ламы Турсуков потемнел.

– Я был другом Джа-Ламы, Домбо, – сказал Турсуков, – но мне сейчас придется воевать с ним. Что же делается в Урге?

– Урга корчится, как змея на костре. У дворца Барона расстреливают и рубят непокорных. Солдаты с желтыми наплечниками грабят не только китайцев, но и монголов. Говорят, что Барон послал гонцов в Кобдо, Улясутай и еще куда-то – собирать силы. Князья молчат и не противятся Барону. Да, я забыл сказать, что Барон казнил князя Дамбона, который сговорился бежать вместе со своим братом в Красный Дом. После казни Дамбона был пойман и его брат. Он пока сидит. Все удивлены, почему он до сих пор не казнен. Говорят, что Барона видели недавно в городе. Он ехал один в красном халате с золотым крестом на груди и никого не боялся. Почему его не убьют до сих пор?

– Для этого дела нужна большая смелость, Домбо. Кто сможет поднять на него руку, не боясь казни? Казнь еще можно встретить спокойно, но пытку едва ли можно вынести. Я бы сошел с ума, Домбо.

– О, я знаю, как избавиться от пытки. Меня научил один лама, как можно оторвать свой язык от полости, и тогда он сам упадет в горло и задушит человека.

– Брось говорить глупости, Домбо. Язык еще пригодится и тебе и нам для борьбы с врагами. Что слышно про Кобдо?

– Там русский есаул со своими людьми. У него – три сотни. В первой сотне ойроты. Остальные – изгнанники из России – офицеры и беженцы, есть и насильно взятые наши люди.

Домбо сидел, не раздеваясь, на стуле. Этот способ сидения был для него непривычным, и он скоро опустился на ковер около стены.

Во время разговора Турсуков медленно закрыл книгу с голубыми линейками, но перед тем, как закрыть, любовно осмотрел ее.

В книге оставалось еще много чистых листов, и Турсуков подумал, какое количество ровных строк будет покоиться среди этих прочных переплетов.

Турсуков чувствовал, что его усыновила История. Он должен вписать в книгу все, что видели его пристальные глаза северянина здесь, в стране песков и живых богов.

Когда Домбо ляжет спать, Турсуков снова раскроет свою книгу и до утра будет писать о бароне Юнге фон Штерне.

Забыв о присутствии Домбо, Турсуков быстро начертил в уме план первой главы, которая будет написана на левой половине разворота.

Он начнет с того, что в конце зимы 1920 года боевой офицер Юнг фон Штерн, барон и командующий одной из крупных частей белой армии, вторгся в пределы Монголии, захватил в свои руки столицу, перебил китайцев и сопротивлявшихся монголов и освободил из плена самого Хутухту Богдо-Гэгэна…

Дальше Турсуковым начинал овладевать экстаз того мучительного благоговения перед исторической минутой, присущего почти всем людям: он вспомнил момент освобождения Юнгом фон Штерном великого Хутухты.

Юнг подъехал к дворцу, где под караулом китайских солдат томился монгольский владыка, обошел, подбирая полы халата, лужи крови, в которых хрипел караул, перерезанный, дабы не смутить покоя владыки выстрелами – вручную, и опустился на колени перед тяжелой дверью.

Из окна второго этажа владыка увидел освободителей и сам вышел к Юнгу, подняв его с колен.

Тут Турсуков решил пустить в ход спасительную иронию, которая должна была разрушить «историческое благоговение» и уничтожить величие минуты.

Богдо-Гэгэн под руку с Юнгом входит в собственные покои. Сабля Юнга гремит, стукаясь о многочисленные зеркала, расставленные в полутемных коридорах. Они входят в первую комнату, стены которой увешаны отрывными календарями Отто Кирхнера. Юнг останавливается и почтительно говорит, что он навсегда запомнит этот необычайный для него день. Барон при этом указывает рукояткой сабли на календари, но вдруг мгновенно стыдливо умолкает, ибо видит, что все календари показывают отнюдь не день освобождения, а наоборот – пленения владыки. Во время заточения Хутухты следить за правильным ходом времени было некому.

Барон начинает отрывать календарные листы, но Богдо-Гэгэн вежливо говорит барону, что эта работа будет слишком длительной.

В следующем зале барона встречают разинутые пасти граммофонных труб и черные громады немецких роялей, на которых лежат еще теплые сейчас трупы китайских солдат.

Восточный владыка открывает еще одну дверь, показывая последнюю по счету приемную с пятьюдесятью мраморными умывальниками, прохладными, как горные льды…

И великий Хутухта после этого зовет писцов, и они пишут новый указ, посвященный только одному спасителю Богдо-Гэгэна. Наверное, барон в волнении забыл все, когда читал эту бумагу.

«… Ныне Вами занята Урга, религия восстановлена и расширена, водворено благостное спокойствие. Узнав о такой великой заслуге, я обрадовался, – так говорилось в этой бумаге. – Таким образом, Ваша слава возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Улы, и сделанное Вами доброе дело распространяется, наподобие солнцу, по всему миру»…