Сероватый, как заношенное белье, без бликов и теней, день и тишина стояли кругом. Далекая пулеметная строчка только подчеркивала тишину.

«Одиннадцатый час?!»

Атласов выскочил на лед.

Ни души.

Тишина и — нервная строчка: та-та-та… та-та…

Он кинулся туда, где ночью размещался штаб. За поворотом на отвесной круче стояли его разведчики, другие солдаты, командир с комиссаром — весь полк. Люди стояли тесно и молча, не заботясь о том, что их может заметить противник, и напряженно смотрели в сторону Маслова.

Атласов быстро поднялся.

Цепи, прижатые к земле недавним огнем, лежали неподвижно. 882-й полк успел все же зацепиться одним флангом за деревню. В зеленый домик на окраине перебегали из цепи солдаты.

По всему полю, изрытому воронками, виднелись маленькие фигурки убитых.

С пригорка за Масловом полз новый враг. Черный, длинный прямоугольник пехоты — до батальона — резко печатался на чистом снегу.

Поле молча, подавленно ждало его.

— Снарядом бы!.. — вздохнул бледный солдатик впереди Атласова.

— Нахально прет, гад! — прогудел рядом бас.

— Колонной, в открытую!

— Победители… У-у, гады!

— Снарядом бы, а?! — вздыхал бледный.

— Не будет снаряда! — рявкнул бас. — Штык примкни!

Но снаряд пришел.

Нетерпеливое, горячее шуршание послышалось в сером небе, притягивая сердца и взоры, и перед черной колонной блеснуло сизое перышко разрыва. Колонна остановилась: так идти или податься в сторону?..

— Еще! — попросило поле единой грудью.

— Скорее!..

Разрыв блеснул сбоку, вплотную к строю, и сжег сомнения врага. Черные фигурки брызнули врозь, потом сбились в кучу. В середину грянул снаряд… другой… сразу два! Еще два!! Еще!!!

Артиллеристы за рекой творили чудо: казалось, стреляют не две, а двадцать пушек.

— Драпают!.. — вдруг заголосил кто-то на весь косогор. — Браточки, ей-богу, драпают! Ура-а-а!..

— За Родину, урра!! — одним долгим голосом в сотни простуженных глоток ответило поле и — рвануло вперед.

Подхваченный тем неистовым нетерпением, что, как вихрь, взметнуло и бросило вперед все подразделения, Атласов бежал и все яснее слышал не вражескую стрельбу впереди, а нарастающий тяжелый топот многих ног за спиной. Лейтенант почти физически ощущал, как окрылившийся гнев сотен, их клокочущее трудное дыхание заполняют все кругом и словно приподнимают его над землей, толкают в спину и несут! Спроси его кто-нибудь в эти мгновения, куда он спешит, Атласов поразился бы нелепости и кощунству вопроса. Он спешил к черте, которую нужно было достичь как можно скорее. Где была эта черта — на поле боя или в душе, — он не знал. Но она была. К ней рвалось его сердце с первого дня войны…

А ноги несли Атласова на пулеметчика, что стрелял из-за плетня. Ствол пулемета на треноге задрался в небо, но фашист не замечал этого. Стоя на коленях, вцепившись руками в спуск, он бился вместе с пулеметом горячечной дрожью и строчил, строчил, словно хотел оглушить самого себя. А когда вдруг кончилась лента, он повесил руки вдоль зеленого туловища и медленно осел на пятки. Иссиня-бледное, грязное лицо его словно вытекло все через выпученные трясущиеся глаза. Но глаза эти видели не лейтенанта, занесшего приклад автомата. Что-то еще более страшное притягивало их.

Атласов оглянулся.

Все поле бежало на врага.

Молча.

И этот молчаливый бег был бесповоротен.

Лица у солдат были новые, незнакомые. С такими лицами останавливаются, и то не сразу, лишь наткнувшись на смерть…

Пронесся, обдав Атласова хрипом и ветром, длинный боец в каске поверх ушанки. Он так спешил, что, перемахнув через плетень, даже приклада не поднял: ударом валенка в лицо опрокинул врага, ухватил пулемет за ствол и помчался дальше.

«Нескладеха!» — узнал Кирилл солдата, что ночью футболил на льду каску, и долго смотрел ему вслед, пораженный чудом преображения.

А бой, подобно летнему степному пожару на ветру, стремительно летел широким фронтом за деревню, на бугор.

Приподнятое, почти праздничное настроение охватывало Кирилла Атласова не сразу, однако, а постепенно, точно радость забыла пути к его сердцу и теперь с оглядкой нащупывала их.

…Когда взвод разведчиков собрался, лейтенант повел его прямиком через яблоневый сад, изъеденный пулями, к зеленому домику, где по оси движения их полка должен был развернуться штаб.

На выходе из сада разведчик увидел землянку, прикрытую дрекольем, соломой и мерзлой глиной вперемешку со снегом. Из круглой дыры, заменявшей дверь, полз человек. Выбравшись на свет, он, держась за крышу, поднялся на широко расставленные, нетвердые ноги и стал озираться, готовый опять исчезнуть в норе. Человек был седоголов и страшно тощ, в незастегнутом рыжем кожушке. Наклонившись, он что-то крикнул в черную дыру, вскинул вверх руки неровно и слабо, как подбитые крылья, и побежал навстречу разведчикам мелкими шажками, старчески выкидывая в стороны колени.

Он остановился перед взводом, прижал кулаки к синей костлявой груди и глядел, обессиленный радостью. На его бескровном и вовсе еще не старом лице плакали глаза. И — сияли! Из них лился такой пронзительно чистый, ликующий свет, каким бывает только солнечный луч, брызнувший сквозь грозовую тучу. А губы тряслись, безмолвные. Человек упал на Атласова, со стоном прижал его к груди, потом, распахнув руки, запрокинул омытое слезами, оживающее лицо, шагнул навстречу людскому потоку, стрельбе, гулу — всему огромному, что возвращалось к нему вместе с родным советским солдатом, и закричал:

— Спасибо! Спасибо! С победой!..

Кирилл порывисто сел, чувствуя, как застучало у него сердце.

— В этом же все дело! Победа! — вслух сказал он и минуту сидел неподвижно.

Пчелкин дремал, опустив на колени кулачок с микрофоном, трое у огня тоже примолкли, склонив устало головы, и только дрова трещали, как сороки, перекидываясь звонкими искрами; да топала буря по крыше.

«Победу увидели мы в Маслове — впервые за войну. В этом все дело! — думал Кирилл, напряженно глядя в клочковатый мрак, пляшущий за полосой света перед топкой. — И там же в зримом образе перед нами раскрылся священный смысл войны, смысл наших мук…»

В его воображении возникли, заслоняя все, сияющие глаза советского человека в яблоневом саду, изъеденном пулями, — человека, возвращенного к жизни победой над фашистом. Кирилл потер вдруг похолодевшие ладони.

«Много, очень много мучительных километров шли мы в огне и дыму, пока увидели эти глаза! Но когда увидели, сами стали иными. — Ему тотчас же вспомнился нескладеха, орлом налетавший на гитлеровцев в Маслове, и он скупо улыбнулся. — Да, победа словно подарила каждому из нас крылья! За Масловом было Коптево, за Коптевом — Зайцево, Бредихино, Воскресенское… Дубна… Сегодня была Калуга. Но Калуга — только этап, а Маслово — начало, родничок, вдруг выбившийся на свет в гремящем Подмосковье. Теперь их множество. И если закрыть глаза, можно представить, как сотни таких родничков, становясь все шире и стремительнее, текут по дымной России и там, далеко-далеко у едва различимой светлой черты, сливаются в неоглядную реку. Победа!.. Сколько нас дойдет?»

Кирилл вздохнул и, стараясь не тревожить Пчелкина, поднялся на ноги.

«Мир! Какое это огромное слово. Его и осмыслить невозможно! Только подумаешь — и сердце сжимает щемящая боль. А ведь наступит время, когда все люди разом радостно скажут: „Мир!..“ Какой станет в этот день земля? Какими будут люди после войны? Хорошими должны быть — мудрыми, чуткими, щедрыми, как Родина, спасенная ими. Да, из такой купели выйдут только хорошие люди! Человек, которого убивали много дней подряд, будет очень любить жизнь и делать все, чтобы она стала прекрасной».