Случай, на который намекал Васильев, произошел на аэродроме близ станции Гумрак. Дивизион захватил его с ходу и был оставлен там для охраны на ночь. Солдат Дудка стоял на посту. Небо было чистое, безоблачное, густо усыпанное яркими мохнатыми звездами. Мороз все крепчал, и сапоги, которые Дудка по лености не смазал накануне, задубели, сделались как колодки и плохо грели. Поэтому Дудка мелкими шажками бегал взад и вперед, время от времени постукивая одной ногой о другую.

Вдруг до слуха Дудки донеслось завывание моторов. По характерному прерывистому звуку он сразу определил, что летят вражеские самолеты. А через минуту, когда гул моторов слышался уже почти над головой, Дудка увидел, как один за другим в небе раскрываются белые купола парашютов.

Дудка тотчас же поднял тревогу.

Треск автоматов, частое бухание карабинов всколыхнули ночную тишину. Троицкий вытащил из машины ручной пулемет и бил короткими очередями по мерно раскачивающимся на стропах, еще неясным фигурам. Ковтунов, прибежавший по тревоге, приказал Васильеву с группой солдат отрезать десант от находившегося неподалеку перелеска. Как только первые парашюты пузырями вздулись на земле, к ним бросились артиллеристы. Но странно, стрельба сразу прекратилась.

— В чем дело? — подбегая к ближайшей группе, спросил Ковтунов.

— Тьфу, напасть! — чертыхался Дудка, шевеля ногой большой парусиновый тюк. — Вот тебе и десант!

Оказалось, что немцы сбросили тюки с продовольствием и боеприпасами для окруженных, да ошиблись местом.

Солдаты живо распотрошили один из тюков, пожевали пресные галеты, замешенные с какой-то травой, вкусом напоминавшие жмых, попробовали курить сигареты. Но после первых же затяжек закашлялись («Дерьмо, солома!») и потянулись за кисетами со своей, прилуцкой и кременчугской махоркой, пересмеиваясь по поводу недавнего «боя».

После этого случая за Дудкой прочно укрепилось прозвище «истребитель десантов».

— Ну что ж, выпьем за награжденных, — произнес Михалев, когда смех умолк, — и напомним им, что высокие награды, которые они получили, обязывают драться еще более умело и упорно, драться до тех пор, пока не будет истреблен последний захватчик.

— Ну, теперь Николай Иванович целую речь закатит, — шутливо вставил Ковтунов.

— Вот и неправда. Я кончил, — в тон ему ответил Михалев и протянул кружку, чтобы чокнуться с командиром.

Несколько минут все молчали. Потом снова и еще оживленнее заговорили. Васильев потянулся за баяном, прислушиваясь, как Запольский, вспомнив гибель начальника штаба капитана Турова, рассказывал о его участии в боях на Халхин-Голе, за которые тот получил орден Красного Знамени. «Смелый был человек, до отчаяния смелый», — закончил Запольский.

— Смелый, а погиб глупо, — громко сказал Васильев, — от какого-то дурацкого осколка. Не-ет, по мне, если уж погибать, так в бою, в схватке с врагом, когда и умирая наносишь удары. Одним словом, умирать — так с музыкой.

— Что ж, это правильно! — задумчиво произнес Михалев. — В бою не о своей смерти, а о погибели врага думать надо. Это верно. И если уж погибать, так героем — тоже верно… Но разве ж виноват человек, что его настиг осколок? Свой долг он выполнил. Правильно я говорю?

— Согласен, товарищ комиссар, — улыбнулся Васильев, прилаживая ремни баяна.

И, растягивая мехи баяна, перебирая кнопки тонкими длинными пальцами, он вполголоса запел:

Все, прислушиваясь к словам песни, умолкли. Раскачивающийся под потолком фонарь бросал на офицеров колеблющиеся блики, и от этого лица их казались строгими и суровыми. А когда Васильев громыхнул басами и, высоко вскинув голову, полузакрыв глаза, начал припев, все дружно подхватили его. Символически прозвучали слова последнего куплета:

В наступившей тишине снова застучали колеса. Потом Михалев глухо сказал:

— Хорошо поешь, Николай.

— Пустяки! — ответил Васильев и сразу же спохватился — Однако, кажется, грусть нагнал я своей песней. Да и разговор затеял какой. Не о смерти думать надо, а о жизни, черт возьми! Драться нужно, побеждать и… жить. Давайте-ка лучше веселую, плясовую.

И баян тотчас же залился хитрым затейливым перебором «Камаринской». Дудка вдруг не выдержал, забыв про обиду, подхватился, хлопнул в ладоши и на маленьком пятачке между печуркой и нарами пошел мелко перебирать ногами, выделывать коленца. Офицеры в такт пляске захлопали в ладоши.

А за дверью по-прежнему выла метель, ветер задувал в щели струйки мелкого, словно сахарная пудра, снега, проносились мимо разрушенные станции и полустанки, сожженные разъезды и будки путевых обходчиков, доносились частые сиплые гудки паровоза.

Эшелон шел на фронт.

День 4 июля 1943 года командир гвардейского артиллерийского полка гвардии майор Ковтунов начал с поездки во второй эшелон. Здесь, километрах в пятнадцати от фронта, на большом лугу, изрезанном оврагами, был устроен полигон для стрельбы по танкам. Уже третьи сутки сюда выезжали артиллеристы полка, и Ковтунов каждый день бывал на полигоне, чтобы посмотреть, чему они научились. Стрельба на полигоне являлась заключительным экзаменом, которому предшествовала ежедневная учеба прямо в боевых порядках на огневых позициях. Она началась сразу же после того, как полк прибыл на Курскую дугу. Молодой командир полка поставил перед каждым огневым расчетом задачу: подготовить не менее двух запасных наводчиков и добиться меткости в стрельбе. Задача была не из легких. Надо было приложить немало труда, упорства и настойчивости, чтобы достичь цели. И Ковтунов был неутомим и требователен. Он не щадил ни себя, ни подчиненных.

«Загоняет нас новый командир полка», — передавал Ковтунову солдатские разговоры майор Михалев, ставший теперь заместителем командира полка по политчасти, и советовал: — Ты бы немного полегче, Георгий Никитич, что ли?

Но Ковтунов только хмурил брови, отмахивался:

— Ничего, сами потом благодарить будут. Больше пота на учениях — меньше крови в бою, сам ведь знаешь.

И действительно, упорный труд приносил свои плоды. В первые два дня, когда стреляли 1-й и 3-й дивизионы, больше половины расчетов получили отличные оценки.

Теперь оставался дивизион Лебеденко. Ковтунов подгонял шофера Камочкина, хотя тот ехал и так быстро. Стрельба должна была начаться в 6 часов утра, но было уже четверть седьмого. Ковтунов опаздывал и, поглядывая на часы, хмурился. «Конечно, без меня не начнут, — думал он, — но все же неприятно». В душе он ругал Камочкина: едва успели они выехать, как забарахлило зажигание и пришлось сделать остановку.

Подъезжая к полигону, Ковтунов прислушался. Что такое? Да, сомнений быть не могло: оттуда один за другим доносились частые выстрелы. Значит, все-таки открыл огонь Лебеденко.

«Виллис» стремительно подкатил к огневым позициям, резко затормозил. Ковтунов нарочито медленно вышел из машины, с твердым намерением сделать Лебеденко выговор. Хмурясь, он принял рапорт и сдержанно поздоровался с командиром дивизиона. Слова упрека уже готовы были сорваться с языка. Словно угадывая его настроение, Лебеденко пояснил:

— Начальник полигона поторопил, товарищ гвардии майор, тут после нас еще стрелять будут. Пришлось начать раньше.

Ковтунов молча кивнул головой, спросил, кто стреляет, и подошел поближе. У орудия, склонившись к панораме и быстро вращая обеими руками маховички горизонтальной и вертикальной наводки, стоял старший сержант Тогузов— старый знакомый еще по Сталинграду. На гимнастерке качался, поблескивая, орден Ленина. Ковтунов посмотрел вперед, в поле, где, прикрепленные к тросу, быстро двигались макеты танков. Один из них разлетелся в щепы. И тотчас же грянул второй выстрел, потом третий… Семь выстрелов — семь попаданий! Более чем отлично. «Здорово!»— восхищенно подумал Ковтунов.