"У нас полное раздолье, воздух чистый, домик мой просторный, все крайне дешево и всего сколько хочешь. Реки кишат рыбою, а дичи так много, что некуда девать, - писал он домой, соскучившись без родных. - Дело мое теперь уладилось, все тихо, и я буду при вас почти неотлучно..."

- Иван Петрович, пойдешь со мной на охоту? - предложил однажды он писарю, выбрав свободное время.

- С восторгом-с, Василий Михайлович!

Они снарядились по-прежнему: Волынцев пошел с ружьем, Услышинов с своей дубинкой.

Проходя по заимке, они заглянули в землянку. Там было пусто.

- А помнишь, Иван Петрович, - сказал заседатель, - как в прошлом году мы здесь расшумелись? Теперь видишь - ничего нет! Во всем необходима смелость и твердость: уступи я тогда хоть на волос, испугайся воровства или пожара - ну и кончено! Те же мужики меня в грош не ставили бы. А теперь - нет! Теперь на меня как на грозу все смотрят!

- Стойкость характера - дело великое! - похвалил писарь. - Оно, конечно, если не себя показать, так для чего было и беспокоиться вам ради этакой должности... Вам впору быть губернатором либо в министерстве что-нибудь этакое .. а не здесь, не у нас!

- Я говорю, что и Петр Великий сначала был добровольно корабельным мастером... Что ж делать, нужно учиться... Нужно всегда начинать с первой ступеньки, с нижней, чтобы в точности изучить дело, а там шагай себе хоть через десять, но первая ступенька необходима - это мое правило. Единственно, о чем я тужу, - продолжал Волынцев, - что собаку мою повесили. Вот подлецы! Ничего мне больнее не могли придумать, разбойники!

- Еще бы-с!

- Главное, повесили - вот что обидно!

- Чего хуже!

- Я вот сейчас с ружьем иду... Конечно, убивать буду, но ведь смерть смерти рознь: застрелить я могу, но повесить - нет! Рука не поднимется. Здесь хлоп - и баста, А там эта петля, эти судороги, этот высунутый язык...

Волынцев нервно содрогнулся, а писарь из сочувствия плюнул и махнул рукою.

Весь день бродили они по полям и рощам и, наконец, утомленные, расположились близ озера отдохнуть. Услышинов развел костер, а Василий Михайлович приготовил фляжку.

Солнце клонилось к западу, пламенем и золотом отражаясь в воде. Вокруг цвели травы желтыми, белыми, розовыми цветами; кое-где возвышались над ними одинокие сосны или торчала седая полынь. Было тихо, безлюдно и таинственно, точно деревья, травы и цветы, прощаясь до завтра с солнцем, обменивались с ним приветствием. Все мирно ликовало, все было полно жизни, все, казалось, понимало друг друга, и только задымившие костер два охотника с их окровавленной добычей казались здесь чужими и лишними.

Вдруг позади их в кустах послышался говор:

- Этот вон самый!

- Он! Тот самый!

Охотники оглянулись. Шагах в двадцати от них на опушке леса стояли три человека. Один из них глядел в упор в их сторону, а другой показывал пальцем.

- И этого-то молодчика знаем!

Услышинов заметил на себе пристальный взгляд и, испугавшись, схватился за палку.

- Вам что? - крикнул Волынцев, видя, что оборванцы подходят ближе.

Продолжая сидеть на траве, он внимательно и спокойно разглядывал их фигуры. Все трое были плечисты и крепки, с загорелыми, обветренными лицами: видно, что не один день и не одну ночь провели они под открытым небом. Высокий парень с шрамом на лице шел впереди; одет он был поверх рубахи в рваный пиджак, в зимнюю шапку и сибирские бродни; у второго на ногах были надеты шерстяные пимы; третий был бос, но вокруг шеи повязал грязный платок и на голову надел фуражку.

- Вам что? - строго повторил Волынцев и выпрямился во весь рост, быстро поднявшись с травы.

- Да нам что .. Ты наших обидел, а теперь сам становись к расчету.

Только тогда Волынцев понял, в чем дело. Он нервно схватился за ружье и отскочил на шаг.

- Прочь, негодяи!!

- Чего ж гонишь, - возразил с насмешкой бродяга. - Место небось божеское: ни ты, ни я ему не хозяин.

Писарь с трясущимися руками и побледневшим лицом глядел во все глаза на Волынцева, ожидая от него защиты.

"Стреляйте! Спасайте!" - хотел закричать он, но не мог выговорить ни слова.

Выстрелить - Василию Михайловичу и самому приходила мысль. Но как будешь стрелять, когда стоят безоружные люди и нет причин убивать их!

Держа наготове ружье, он снова крикнул:

- Прочь! Или всех перебью на месте!

Лицо его было бледно, глаза горели.

- Давненько с тобой посчитаться хотелось! - продолжал бродяга.

- Больно много обиды от тебя видели, барин! - сказал другой.

- И сжечь тебя давно собирались, да мужиков, соседов твоих, было жалко! - добавил третий.

Все они заговорили сразу, обстулив Василия Михайловича с трех сторон.

- Считаться?! - вскрикнул Волынцев, и голос его зазвенел. - Я вам дам считаться, разбойники!!

И в одно мгновение переменилась картина- обомлевший писарь видел, как блеснуло вскинутое ружье, грянул выстрел, кто-то вскрикнул, все перемешалось - и Волынцев стоял с поднятым кверху дулом ружья, за которое крепко схватился бродяга, а второй сдавил заседателю горло. Еще мгновение - и ружье было вырвано, а руки Волынцева загнуты назад и затянет л шарфом. Он пытачся вырваться.

Хрипел, кусал зубами одежду, бил ногами о зомлю, вертел головою.

- Нету, барин, прочно! - засмеялся бродяга - А ты чего с палкой стоишь? - крикнул он писарю. - Или тоже подохнуть хочешь?

Больше он ничего ему не сказал и даже отвернулся, как от не стоящего внимания. Но Услышинов уже сам бросил трость и нервно гладил ноги, которые у него подгибались от ужаса.

- Разбойники!! Негодяи!! - хрипел Волынцев, все еще надеясь высвободить руки.

Потом он перестал биться, гордо выпрямился и сказал глухим, но твердым голосом:

- Что нужно?..

- Да ничего не нужно. А чтобы ты знал, как порядки нашему брату заводить, так вот получи!

Он снял с себя ременный пояс и подал Волынцеву.

- Дарю тебе его навечно! А сучок сам себе выбирайпотолще или потоньше, пониже или повыше - твое дело, укажи, где знаешь. Нам все равно.

Волынцев молчал. Блестевшие глаза его сразу потускнели, голова повисла на грудь, и голос осекся.

- Такой ладно будет? - спросил бродяга, указывая на сосновый сучок. Место хорошее: у всех на виду.

Василий Михайлович стоял бледный и силился что-то выговорить, но губы его дергались в разные стороны.

- Ну что ж, барин? Этак тебя до завтра не переждешь.

Прощай! Не поминай лихом.

- Да как же это так?! - вскрикнул не своим голосом Услышинов, трясясь и не попадая зуб на зуб. - Что ж это!..

В глазах у него потемнело от ужаса.

- Брысь ты, песья душа!! - раздалось в ответ, и чья-то крепкая рука хлопнула его по затылку. Он пошатнулся, потом упал на колени, потом снова вскочил и бросился бежать неизвестно куда, падая и поднимаясь, не чувствуя под собою ног, без оглядки, без пути и без отдыха.

- Ну что ж, барин? - повторил спокойно бродяга, держа Волынцева за воротник. - Не стоишь ты сам того, чтоб нам из-за тебя на нашу душу твою душонку брать. Черт с гобой! Ложись на травку. Выпорем как следует - и развязка на первый случай! Скидывай свою амуницию! А ежели глупостей своих напредки не оставишь, тогда уж не прогневайся: обязательно повесим, где бы ты ни был!

Уже свечерело, когда Услышинов прибежал к старшине, потеряв дорогой фуражку.

- Заседатель повешен! - кричал он и плакал и, задыхаясь, едва мог передать о случившемся.

Когда миновало первое впечатление и старшина собрался с мыслями, то перекрестился и вымолвил: - Ну, вечная ему память...

Потом он вздохнул и в раздумье добавил: - Да и то сказать - не жилец он был здесь!

А еще позднее, когда путь уже освещала луна, добрался кое-как до дома и Волынцев, без ружья, без охотничьих доспехов и без тужурки, опираясь на палку Услышинова.

Никогда и никому он не рассказывал о том, что с ним было. Несколько дней он даже избегал встречаться с людьми и не мог свободно ни садиться на стул, ни вставать со стула.