В день, когда Липучка при помощи чистейшей и совершеннейшей интуиции раскрыл тайну своего рождения, он пережил момент невероятно бурного возбуждения. Для того, чтобы переполнявшее счастье не разнесло его на кусочки, он стремглав помчался на кухню, дорогой ударившись обо что-то твердое, и сожрал целую миску морских гребешков, заставивших его жестоко страдать уже через двадцать минут.

Но открытие секрета рождения было только началом. Интеллектуальные возможности котенка росли. Два дня спустя он раскрыл еще одну тайну. Раз он человеческий детеныш, то через месяц-другой, по достижении зрелости, он превратится вовсе не в угрюмого кота, как считал Старая Конина, а в богоподобного юношу с волосами цвета его нынешнего меха — цвета червонного золота. И тогда он сядет за стол, ему нальют кофе и он в тот же миг станет говорящим. И, может, даже на самых разных языках.

А Сестренка (как все сразу стало ясно!) приблизительно в то же время покроется шерстью, встанет на четвереньки и окажется злобной кошкой, с темным, как ее нынешние волосы, мехом, с острыми зубами и когтями. Самовлюбленной и похотливой кошкой, которая озабочена только собственной особой и пригодна, разве что, в наложницы Ашурбанипалу — второй женой в его гарем.

Вскоре Липучка понял, что подобные метаморфозы происходят со всеми котятами и младенцами, со всеми людьми и кошками, где бы они ни жили. Столь глубокая перестройка всего организма в момент метаморфозы объясняется, вероятно, имевшим место инцестом. Этот вывод, кстати, хорошо согласовывался с известными легендами о вервольфах, вампирах, ведьмах и прочем.

Если освободиться от предвзятости, говорил себе Липучка, то все выстраивается в очень логичную картину. Младенцы — глупые, неловкие, мстительные создания без проблесков разума и речи. Что может выглядеть естественнее предположения о том, что они и вырастают в угрюмых, эгоистичных не говорящих животных, по-настоящему озабоченных лишь грабежом и размножением? Тогда как котятам, быстрым, восприимчивым, острым и крайне деятельным, разве не суждено стать умелыми, говорящими, читающими книги, сочиняющими музыку, добывающими и распределяющими мясо хозяевами мира? Говорить о физических различиях, указывать на различия в строении и несоответствие размеров тела кошки и человека, младенца и котенка, значит не видеть за деревьями леса: как если бы энтомолог объявил мифом метаморфозы насекомых на том лишь основании, что бесцветная личинка совсем не похожа на золотистого жука, а в микроскоп не удается разглядеть у склизкой гусеницы бабочкиных крыльев.

В то же время Липучка понимал, что открытая им умопомрачительная правда так неожиданна, так сильно потрясает основы привычного мироустройства, что люди, кошки, младенцы, а может быть даже большинство котят просто не в состоянии признать и принять ее. Как убедить бабочку, не травмируя ее эстетического чувства, что совсем недавно она была волосатым прожорливым существом, только и умеющим, что ползать, непристойно извиваясь, и жрать что попало? Как сообщить тупой личинке, что она вскорости станет сияющим живым бриллиантом? Нет, в такой ситуации тонкий, ранимый разум человека и котенка, защищаясь, впадает в благодатную амнезию. Подобным же шоком объяснял Великовский полное выпадение из памяти человечества страшной катастрофы — столкновения Земли с Венерой, двигавшейся до этого момента по кометной траектории, после чего она, наконец, встала (с космическим вздохом облегчения!) на свою нынешнюю орбиту.

Это предположение подтвердилось, когда Липучка в первой лихорадке озарения попытался сообщить о своем открытии другим. Он говорил на кошачьем арго — насколько эту мысль можно выразить на языке жестов — Ашурбанипалу, Клеопатре и даже, без особой надежды на успех, Сестренке и Малышу. Но они не проявили никакого интереса, кроме Сестренки, которая, воспользовавшись его неосторожностью, предательски ткнула в него вилкой.

Позже, оставшись наедине со Старой Кониной, Липучка попытался поделиться с ним своим великим открытием. Но, глядя в серьезные желтовато-карие глаза домашнего божества, Липучка заметил, что тот вдруг страшно занервничал и выказал признаки такого сильного страха, что пришлось тут же прекратить свои попытки. ("Я мог бы поклясться, что он пытался сообщить мне нечто столь же глубокое, как теория Эйнштейна или доктрина первородного греха" — сказал позже Старая Конина Кисе-Иди-Сюда.)

Но, так или иначе, Липучка был теперь человеком во всех отношениях, кроме телесного. Котенок напоминал себе об этой незадаче, понимая, что часть его предназначения в том и состоит, чтобы в одиночку нести груз этой тайны. Его интересовало только, не произойдет ли и с ним полная амнезия во время метаморфозы? Точного ответа на этот вопрос не было и быть не могло, но он надеялся, что с ним этого не случится. И порой он чувствовал, что для такой надежды есть определенные основания. Может быть, ему суждено стать первым котенком-человеком, призванным возвестить истину, чьи врата доселе были закрыты для людей.

Погруженный в эти воодушевляющие мысли, он едва не поддался искушению радикально ускорить процесс. Как-то, оставшись один на кухне, Липучка запрыгнул на стол и принялся лакать черный кофейный осадок со дна чашки Старой Конины. Вкус был жуткий, непереносимо жуткий, и он, ворча, отступил. Впрочем, не из страха и даже не из отвращения. Просто он вдруг понял, что темный напиток не возымеет магического действия иначе, как в строго предначертанное время и с совершением необходимого обряда. А может быть, и с произнесением некоего заклинания. Конечно, пробовать кофе и пытаться ускорить естественный ход вещей было по меньшей мере опрометчиво.

Тщетность расчета на то, что кофе сам по себе способен совершить какое-то чудо, была вскоре еще раз продемонстрирована Липучке, когда Киса-Иди-Сюда, измученная Сестренкой молча дала ей попробовать этого опасного напитка, на первый раз великодушно разбавив кофе молоком и добавив сахару. Конечно, Липучка и так знал, что Сестренке предназначено в недалеком будущем превратиться в кошку, и что никакое количество кофе не заставит ее говорить. Тем не менее, было весьма поучительно видеть, как она выплюнула первый же глоток, пустив кофе по подбородку, и принялась отпихивать от себя чашку с таким остервенением, что выплеснула весь напиток на грудь Кисе-Иди-Сюда.

Липучка продолжал чувствовать огромную симпатию к своим родителям за их заботу о Сестренке и с нетерпением ждал метаморфозы, чтобы, уже как признанное всеми дитя человеческое, дать им истинное утешение. Сердце разрывалось смотреть, как каждый из них пытался уговорить девочку хоть что-нибудь сказать (в тот момент, когда другого рядом не было), как хватались они за каждый случайно вырвавшийся словоподобный звук из тех пяти-семи, которые она умела издавать, с какой надеждой они повторяли его снова и снова. Ему больно было понимать, что пугает их все сильнее не столько задержка в ее развитии (с этим они уже свыклись), сколько явственно возрастающая ее злобность, направленная, главным образом, на Малыша, хотя пара кошек и Липучка тоже получали свою долю. Однажды, застав Малыша одного в кроватке, Сестренка принялась острым углом деревянного кубика колотить Малыша по выпуклой, покрытой легким пушком голове, оставляя красные треугольные ссадины. Киса-Иди-Сюда застала ее за этим занятием. Но что же она сделала?.. Принялась тереть голову Малыша, пытаясь скрыть от Старой Конины эти ссадины!

В тот же вечер Киса-Иди-Сюда выписала из газеты в свою записную книжечку телефон психопатолога.

Липучка отлично понимал, что Киса-Иди-Сюда и Старая Конина искренне верят, будто они родители Сестренки, что они переживают за нее так глубоко, как только можно переживать за дочь, поэтому он, со своей стороны, делал все, что мог, чтобы им помочь. Он вдруг почувствовал, что привязался к Малышу — жалкому маленькому прото-коту, глупому и беззащитному, — привязался настолько, что произвел себя в его добровольные стражи, стал спать в его спальне, начиная с шумом носиться по комнате, стоило лишь Сестренке там появиться. Во всяком случае, он осознал, что как будущий взрослый член кошко-человеческого семейства он несет за него свою долю ответственности.