Чтобы не взорваться от негодования, я молчу. Мне нужно перейти ко второму пункту моего визита. Здесь уж комар носу не подточит. Парсамов не татарин, в его жилах нет ни капли татарской крови, он армянин, человек, спасший картины великого русского мариниста. Что может сказать Лутак, будь он трижды кеворков и четырежды комяхов? По-моему – ничего. Он только удивится, выразит сожаление о случившемся и немедленно позвонит в Феодосию, подкрутит хвост кому надо.

Но напрасны были мои ожидания.Услышав имя Парсамова, Лутак не на шутку взволновался.

– Ка-а-к?! Парсамов до сих пор в Феодосии?

И потянулся к телефону.

Тут я не выдержал:

– Товарищ Лутак! Я не информатором к вам пришёл, а просителем. Могу придти и в ином качестве. Я продолжаю оставаться корреспондентом газеты «Известия». Мы этот разговор продолжим в другой раз, а пока прошу повременить со звонком, пожалеть больного старика, не беспокоить его своими притеснениями, пока я похлопочу за него в Москве, а, понадобится, и снова приеду разбираться во всём этом.

Лутак, разумеется, не испугался моих угроз. Но всё же чуточку снизил тон.

– Вы, наверное, прослышаны о дважды герое Советского Союза Ахмедхане Султане,- сообщил он мне тоном непререкаемой значительности.- После войны хотел вернуться на родину, в Алупку, мы его не приняли, не прописали, от ворот – поворот.

Я чуть не задохнулся от гнева, от этой непробиваемой глупости, невежества. Но всё же, взяв себя в руки, сказал:

– Но ведь Парсамов не татарин. Он армянин.

Лутак немедленно парировал.

– Кроме татар, мы выселили из Крыма армян и греков. Их тоже не прописываем.

Я совсем растерялся. Действия феодосийской милиции казались каким-то диким просчётом, самоуправством, а она, оказывается, лишь выполняет приказ. Я не выдержал, вспылил:

– Да будет вам известно: председатель Верховного Совета, небезызвестный вам Анастас Иванович Микоян – армянин, и он живёт и работает в Кремле!

Лутак и здесь не замешкался с ответом:

– Если ваш Анастас Иванович Микоян приедет на постоянное жительство в Крым, то и его не пропишем.

Лутак окончательно обезоружил меня, снова вернув разговор к Ахмедхану Султану, по-видимому, считая этот нелепый поступок, – не прописать дважды Героя Советского Союза в собственном доме на своей родине – героическим шагом, подтверждающим его бескорыстие, его партийную принципиальность. Я хорошо знал имя этого прославленного лётчика, сбившего 64 немецких стервятника в воздушном бою. На всякий случай я сказал:

– Я слышал в Алупке есть его памятник-бюст?

– Стоял,- холодно отрезал Лутак.- Теперь уже не стоит.

– Но почему?- прикинулся я не понимающим.- Он в чём-нибудь провинился?

– Вы об этом уже знаете. Ахмедхан Султанов – татарин,- твёрдо заявил он.- А татарину нечего ставить памятник.

Поражённый цинизмом и беспардонной откровенностью Лутака, я смотрел на него как на динозавра, чудом попавшего в наш цивилизованный век. На лице – ни одной мысли, ни нотки сожаления.

По всему видать, Лутак не собирался со мною, корреспондентом «Известий», ссориться. Понизив голос, он снисходительно, но твёрдо заявил:

– Поймите меня правильно. Мы солдаты партии. Мы выполняем то, что нам указывают. Отсебятиной мы не занимаемся.

Мне ничего не оставалось, как немедленно ретироваться.

Второй раз отправиться туда с мандатом корреспондента центральной газеты мне не пришлось. За мою жизнь не ручались. Ведь я своей статьёй разворошил муравейник. 45 человек по делу о спекуляции квартирами были осуждены на разные сроки, многие остались на воле. Могло найтись немало охотников проучить журналиста, по вине которого и разыгралась вся нашумевшая симферопольская эпопея. Да и не очень это удобно: армянин будет защищать своего соотечественника от украинцев. Обещали помочь. И помогли. В «Правде» о Парсамове появилась статья «Почётный гражданин Феодосии». После «Правды», разумеется, старика оставили в покое. Но к директорской должности всё же не вернули. Его место было занято. Занято человеком, которого на пушечный выстрел нельзя было допускать к искусству вообще, а к Айвазовскому, в частности. Отставному полковнику, мужлану и солдафону, способному сделать сотрудникам музея Айвазовского замечание такого рода:

– Что вы расхваливаете этого армяшку? Вы же знаете, что армян, как и татар, выгнали из Крыма.

Здесь я обрываю свои записи. Боюсь снова схлопотать инфаркт. Но и прервав воспоминания, я не могу избавиться от мысли, которая не может не беспокить любого из нас. Кеворков и Лутак!Откуда у этих разных людей, живущих в разных концах света, такое разительное сходство, родство душ? Все та же неведомая ниточка, которая, протягиваясь на огромные расстояния, не рвётся, всё вьётся и вьётся дальше.

Если бы меня спросили как избежать инфаркта, я бы посоветовал – вытрави из себя человека. Я уверен, инфаркт стороной обходит бессловесных, безэмоциональных тварей. Они ему не подвластны. Медициной доказано, у животных инфаркта не бывает!

Синица ложится спать ножками кверху, чтобы небо не свалилось ей на голову. Эту поговорку я вспомнил, намереваясь сказать ещё об одной боли, которая мучает меня, не даёт покоя. Это то, чем я занимаюсь, а моё любимое занятие – писать.

Как же можно, перелистовая свою жизнь, обойти занятие, которому я отдал немногим меньше сорока лет. То, чем я живу, и никогда не устаю от него.

Пусть читатель простит меня за частые напоминания о писательском ремесле. На это я отвечу так, как ответил тем, кто укорял меня, мол, не слишком ли часто я бью тревогу по поводу Карабаха. Мой ответ: перестаньте по каждому случаю пинать Карабах, и я забуду дороги к нему. Тоже самое могу сказать: оставьте писателей в покое, и мы не будем говорить о домокловом мече, висящем над каждым из нас, пишущим.

Я как-то вычитал у Хемингуэя: «Пиши только правду, такой, как ты видишь, остальное ничего не стоит».

Таких призывов писать только правду можно привести сколько угодно, а вот речений, призывающих писать неправду, заведомую ложь, я не встречал. Правда, есть один термин, так называемый «социалистический реализм», который вбирает в себя все хитрости мира, но я в нём не разбираюсь, а потому и не беру его в расчёт. Итак, правда- сколько она стоит?

Хемингуэя охотно цитируем, других великих – тоже, сами призываем писать правду, а пишем неправду, оставляя правду в уме. Такая арифметика. И эта арифметика в моде. Имя этой арифметике – социалистический реализм. Не мы придумали его, не нам его расшифровывать. Одно скажу: я не помню ни одного лозунга, призывающего писать неправду. Таких лозунгов мы не создаём – ни устно, ни печатно. Но неправда шествует по нашей жизни, не встречая на своём пути шлагбаумов.

Добро не существует само по себе. По соседству с ним всегда должно быть зло, чтобы, противоборствуя ему, добро утверждалось на земле. Как бы мы определили вкус сладкого, не отведав горького?

У меня транзистор. Я каждый день, кроме музыки, слушаю ещё последние известия. Боже мой, какие мы молодцы! Все планы перекрываем, чего только не выдаём на гора! Послушать радио и телевизор, можно подумать, что мы катаемся, как сыр в масле. Всё хорошо, всё как надо!

Но жена приходит в больницу усталая от беготни по магазинам. Чем больше говорим о наших успехах, тем меньше этих успехов. Словно дети сосём пустую соску.

Я вижу укоряющий взгляд лечащего врача, всех «болельщиков» моего здоровья. В том числе умоляющий взгляд жены. «Ради Бога, хоть здесь угомонись! Зачем себя растравлять вопросами, на которых нет ответа?» – как бы говорят они, эти взгляды.

Умом я понимаю – не следует этого делать, опасно, но сердце бунтует, не приемлет советов. Восстаёт против трусливого бегства в кусты, за шлагбаум самозащиты.

Еще совсем недавно инфарктников лечили полной неподвижностью. Теперь уже такой строгости не придерживаются. А вот в Америке лечат движением.

Кто знает, что в самом деле опасно для сердца: замалчивать то, что терзает, рвёт тебя на куски, или выплеснуть всё накопившее в душе?