– Настина жениха? – заинтересовалась Катя. Она расположилась-было поудобней на смятых подушках, но тут с любопытством приподнялась. – Как же ты его... так что-ли? – она наотмашь махнула рукой.

– Не... – нехотя отвечал тот, встал и скинул на пол плохонькое свое пальтецо. – Жарко! – сказал он и оттянул ворот рубашки, впившийся в смуглую, раскрасневшуюся мякоть шеи. Потом он взял попавшийся ему на глаза Катин гребень и запустил его себе в волоса, но завитки спутались и не давали гребню прохода.

– Положи... сломаешь! – вскользь заметила Катя. – Так ты, значит, на квартиру к ним приходил?

– Дай воды сперва попить...

– Вон там в графине, на подоконнике, возьми... Ну и как?

Сеня не спеша налил стакан. Рука его дрожала и расплескивала воду. Он выпил весь его в два глотка и опять сел, тупо уставляясь перед собою.

– Настькин отец говорит: «подержи шубу», – начал рассказывать он.

– Кому? – воззрилась, замирая от любопытства, Катя.

– Жениху, конечно! А я его поднял вот этак!.. не тяжеле мешка, да ка-ак брошу, с шубой вместе. Уж больно я на себя озлился, что шубу ему стал подавать... – опять попался на глаза гребень, и опять стал расчесывать Сеня волосы, но гребень хрустнул, и кусок его, выскользнув из волос, упал на пол.

– Ну, вот, видишь? Я говорила, что сломаешь! – объявила безо всякой досады Катя.

– ... я за нее по кусочку бы себя отдал тогда... – продолжал Сеня, и по всем мускулам его пробежала некая смятенная волна. – Зачем она отцу в глаза не вцепилась?..

– А Настя что? – допрашивала Катя, закладывая руки за голову.

– Она меня выгнала... как щенка пихнула!

– А ты и ушел?..

– Ушел, а тебе что?

– Хорош, нечего сказать! – Катя тихо засмеялась. Смех ее был ровный, щекочущий, осторожный как кошачья походка. – Значит, Настьку-то с руками этому воробью отдал! Ребят-то не нанимали няньчить?.. – и Катя насмешливо поиграла острым, как язык, кончиком ботинка.

– Не дразнись, – сказал он, опуская голову. – Зачем меня дразнишь?

Катя лежала с закинутыми руками, головой на подушке, вышитой тяжкими шерстяными розанами.

– А, может, я тебя утешить хочу?.. – и опять смешок ее, обжигающий Сенино самолюбие, прозвучал коротко и смолк. – Ты вот злишься, а, может, я слезы тебе хочу утереть... Я ведь добрая!

– Говорят тебе, не дразни, – повторил с еще большим упрямством Семен.

Они помолчали минуту, как бы давая друг другу обдумать ходы начавшейся игры.

– Сними-ка вот...

– Что снять? – прищурился он.

– Ботинок сними вот этот, – однообразно воркотала Катя. – Левый... Жмет очень!

– Может, и еще что снять?.. – и Сеня грубо захохотал.

– Дурак! – отчетливо сказала Катя, не меняя положения.

– Дурак, так я уйду! – и встал.

– Куда? К Настьке пойдешь? Там тебя отец собаками затравит. Тебя и затравить-то, так простят. Много ли стоишь?! Кисельное блюдо!..

– А я тебе сказал в третий раз... не трожь меня! – Сеня угрожающе подошел к Катину диванчику и глядел на нее немигающими глазами. – Смотри, мое слово коротко!..

– А мое длинно! – дразнила Катя. – Ты сильный... Ты вон какой, а тебя девчонка выгнала, так ты и реветь готов.

У Кати в комнате горела лампа с узорчатым абажуром. Катино лицо лежало вне круга света и само мерцало смутными блесками.

– Ты не гляди на меня так, – смешливо заговорила она. – Я ведь одна дома. Ты смотри, не испугай меня... – вдруг Катино лицо разжалось, распустилось. – Садись вот тут, – приказала она и подвинулась к стенке, чтоб дать место Семену. – Шаль-то скинь на стул и садись!

Тот молчал, побеждаемый в поединке. Голову обволакивал какой-то чугунный хмель. Вдруг ему представилось, что все вещи стали звенеть, каждая по своему, – звон дурманил.

– Что ж, я и сяду! – сказал Семен и нескладно присел на стул.

– Нет, вот сюда садись, – и указала место рядом.

– Ладно, – и сел туда, куда указывала.

Катины, с обгрызанными ногтями, пальцы играючи бегали по блузке.

– Смотри, – сказала Катя, распахивая верх блузки. – Видишь?

– Ну, вижу. Ну!

– Родинку видишь?.. Нравится?..

– Ничего себе. Махонькая... – определил Сеня, тяжело уставляясь на Катю. Немного вверх, над грудью, где кожа припухла странной мерцающей голубизной, томилось в безвестности маленькое темное пятнышко, ласковое и жалкое, темный глазок греха.

– Настьку хочешь обидеть... – сказал Семен, глядя в глаза Кате. Ему стало невыносимо душно в Катиной комнате, насыщенной чуждыми запахами, заставленной сотнями мелких и глупых вещей. В пальцах кровь билась так, словно сердце захлебывалось кровью и пальцы двигались сами собою.

– ... Сейчас отец придет, – вслух думала Катя, все еще с раскрытой блузкой. – В десятом собирался вернуться...

– Настьку хочешь обидеть, – с упрямством повторил Семен.

Они уже не глядели в глаза друг другу. Задичавшие взгляды их ползали по комнате, не различая вещей... Пухлые, с обгрызанными ногтями, Катины пальцы, раздражающе царапали обивку диванчика... Сеня и видел ее, и не видел. В висках клокотала разгоряченная кровь. Душе было гадко, а тело безумело и начинало качаться как маятник. Все вещи дразнили, точно хотелось им, чтоб хватили их о пол и расхрустнули каблуком. Семен наклонил над Катей опухшее лицо, – Катя двинула плечом, потушила глаза и затихла. Так было недолго.

Вдруг Семен поднялся и резко засмеялся:

– Время-то течет, как по жолобу! – сказал он, обводя усталыми глазами комнату. – Набедокурили мы с тобой! Эх, Катька, Катька...

Катя непонимающе поглядела на него и рывком запахнула блузку. В следующее мгновенье она убежала из комнаты с неправдоподобной живостью. Она вернулась через минуту.

– Уходи скорей, – зашептала она, не глядя на Семена. – Я на часы хотела взглянуть... они у него в спальне. Он уж пришел... Молится тем! Ступай, – комкала слова Катя и все еще оправляла давно уже застегнутую на все кнопки, какие были, блузку.

Сеня шел за ней в переднюю намеренно-громким шагом. Уже уходя, он попридержал дверь ногой:

– Стыдно тебе небось, а? А ведь замуж-то я тебя все равно не возьму!..

– Мужик вахлатый!.. – не сдержалась Катя и захлопнула дверь.

Щелкнул крючок, и Сеня остался один в темноте лестницы. Он сошел вниз и поднялся по улице вверх из низины. Нежилым, каменным духом повеяла на него Варварка. Он шел мимо нижних рядов. В провалах глубоких ворот, на ящиках дремали в тулупах сторожа. Шел он совсем бесцельно... В глухих переулках, соединяющих низ и верх, он пробродил большую часть ночи. К рассвету усталые ноги вывели его на Красную площадь, затянутую робким нетронутым снежком. И здесь никого из прохожих, только всюду, в каменных нишах, крепко спали овчинные тулупы. Так же медленно он спустился опять в Зарядье. В смятой памяти растерзанными кусками проходили события минувшего дня: сухонький лобик Катушина – Дудинский картуз, валяющийся в грязи – чайная кружка с мутным, тошным ядом – выпученные глаза жениха, сжатые, зачужавшие губы Насти – губы Кати, взбухшие, как нарыв...

Он стоял как раз перед гераневым окном. Оно, занавешенное белым, смотрело в него глухо и безответно. Предрассветный холод проникал всюду и укреплял сон. Во рту у Сени было горько, а внутри совсем пусто. Город начинал гудеть, и в гуле его казалось: хохочет над Сеней Катина родинка, чтоб обидней стало Насте и грешней ему самому.