Окончив речь, Чмелев стал со смущеньем передвигать вещи на столе тарелку с хлебом, солонку, ложки. Продкомиссар слушал, не пропуская ни слова, Петр Грохотов зевал, Матвей Лызлов посмеивался.

– Вот так-то заговорит иной раз, так и заснешь под него... – заговорил Матвей Лызлов. – А правду говорит. Ты, Пантелей, лучше вот скажи, как ты советским-то сделался. Он до этого любопытен, – тронул он продкомиссара за рукав, – все расспрашивал меня вчера... Вот ему это любопытно узнать. Пускай в городу расскажет!

Продкомиссаровы длинные руки лежали на краю стола и пощипывали бахромку розовой скатерки, нарочно для гостей вынутой из сундука.

– В самом деле, расскажите... – попросил продкомиссар. – Я и вообще очень рад, что познакомился с вами. Только вот в этом пункте я с вами несогласен. Сперва, по моему, нужно вековую кожуру снять, предрассудки, я хочу сказать, а там уж и дальше ехать. У вас-то как будто наоборот выходит?..

– А вот я и скажу, – прищурился Чмелев, разглаживая шитье скатертки ладонью. – Вот и у меня причина была, и невелика, а затронула!

И как бы смутясь внимательного взгляда продкомиссара, принялся сурово сцарапывать давнишнюю грязцу со своих обмоток Чмелев. Младший Пантелеев сын умер уже в Ворах и одно только оставил в наследство отцу: эти серые крепкие обмотки. Чмелев накручивал их прямо поверх мужиковских онучей, отчего получались у него ноги невиданной толстоты. Поэтому всегда он помнил о сыне.

Из Пантелеева рассказа выходило приблизительно следующее. Прошлым годом ездил Чмелев в уезд, – поездка долгая, в два конца – неделя, потому что летняя дорога обводила вкруг всего Кривоносова болота. Кривоносово потому, что и сюда достигали передние разбродные шайки Пугача, – руководил их Кривонос. Он и скрывался в этом болоте, когда двинулись царские войска брать Пугача. – И когда ехал там Чмелев, подсадил к себе по дороге человека, встреченного под вечер. Видно, что человек хороший, в исполкомах подводы не требовал из-за страдного времени, значит – сочувствующий мужику. Его, так и шедшего от поля до поля, и подобрал Чмелев.

– Садись, подвезу, – сказал Чмелев.

– А что ж, и сяду, – отвечал тот.

– Как звать-то? Ишь борода-т черная какая!

– А звать меня Григорьем, – отвечает.

Ночные пути не коротки, а часы вкруг Кривоносова болота долгие. Разговорились оба. Лежал Григорий в телеге на спине, на сене, и, глядя на ночное лунное небо, полное к тому же звезд, принялся рассказывать про всякое: какие в небе звезды, какие им числа, из чего сделаны и как до них люди докинулись умом. Рассказывал Григорий не спеша, голосом тихим, посасывая самодельную трубку. А Чмелев, хоть и молчал, слушал со всей остротой мужиковского слуха, и, хоть была ночь, вдруг стало жарко Чмелеву от Григорьевых слов.

– Очень дерзко насчет каждой звезды говорил. Я уж потом-то и понял, кажная наука дерзкая!.. Тут я и решился спросить. А правда ли, спрашиваю как бы ненароком, что до христова рожденья вот не было звезд показано? А как родился, так и явлена первая... Нам деды сказывали.

И уже ждал Чмелев, что загрохочет Григорий над мужиковской темнотой, над вредной глупостью Пантелеевых дедов, а Григорий не засмеялся. Тем же ровным толком объяснил он так, как сам понимал: ходят звезды по большому мраку... всегда ходили и всегда будут ходить, нигде им не поставлен срок.

– Я и говорю, что-де может врешь ты?..

А Григорий вынул из сумки трубку, раздвинул ее и предложил Пантелею самому взглянуть, хотя бы на луну. Остановил подводу, Чмелев посмотрел и тяжело охнул.

– Словно понимаешь, в сердце оборвалось что. Гляжу, а луна-те рябая! Батюшки мои, думаю... да как же так?! Ну, вот воску на снег вылить, так же. И очень мне захотелось тут до всего досмотреться, нет ли где-нибудь еще такого... одним словом, ну, непохожего!

Чмелев, задрав голову, глядел в ночное небо и таким удивляюще-прекрасным видел его в первый раз. И уже казалось Пантелею Чмелеву, что врастает он сам головой в эту черную зовущую пучину, в которой вдруг нашелся свой план и смысл.

– Так мы и ехали. Он те заснул потом, а я все в небо и ротозел. Ротозел-ротозел, да на березу и наехал... – с тихим смешком повествовал Чмелев. – Береза-то в этом месте на дорогу, вишь, вылезла. Там и объезд был, да я не видел, задравши голову. Очень это замечательный человек, Григорий! Все во мне перевернул, а не обидно... В уезде вылезает от меня да и смеется: а ведь ты, говорит, большевика вез! Вот уж тут-то, сознаюсь, и раззял я рот-те!..

– Это агроном с Чекмасовского поля, Григорий Яковлич звать, – вставил свое слово Матвей Лызлов, откусывая хлеб.

– А потом-то встречался с ним? – взволнованно спросил продкомиссар. Он ел мало, зато слушал жадно.

– Да наезжает-то часто... Все на картошку меня уговаривает. Он меня учит, а я его, кто чего не знает. Складно у нас выходит. Он и останавливается у меня...

– То-есть как это на картошку уговаривает? – заинтересовался продкомиссар.

– Да ведь местность у нас все больше прямая, как ладонь... Опять же земля такая. Выгодней всего картошка, если, к примеру б, завод тут еще построить... А то далеко возить. Под уездом, там есть терочный один, бывшего Вимба, – объяснил Чмелев знающим тоном.

Петр Грохотов пил молоко с хлебом и все время Пантелеева рассказа подзуживал Марфушу, сидевшую в отдалении. Марфуша уговаривала его взять ее в жены, а Петр смеялся, что, мол, лицом нехороша.

– А ты мне платье купит, хоротая тану, – тянула Марфушка, кривляясь.

– Э, нарядить тебя значит? Этак не выйдет! Наряди пень, и пень хорош будет.

– Я не тарая, – твердила Марфуша, и глупое лицо ее на мгновенье озарялось настоящей мольбой. – Возьми Петрутка... Больно мне надоело в девках-те ходить!

– Ладно, вот через недельку! – пошутил Петр, и встал с лавки. – Вы уж тут рассказывайте, а я поспать пойду, – громко сказал он. – На сеновал к тебе можно, дядя Пантелей? Я ведь некурящий.

– Ах да... Что у вас давеча за скандал вышел? – вспомнил продкомиссар, вопросом намарщивая лоб.

– Это у Рахлеевых? – потягиваясь, спросил Грохотов. – Да так... Каждый день бывает!.. – и пошел.

Уже без Грохотова стал Чмелев рассказывать, как он объяснял про звезды мужикам, а мужики ему ответили: «нам ни к чему, мы землю пашем!». Какие сам почитывает книжки, и как книжки помогают ему жить. Обед уже кончился, и хозяйка, сняв скатерть, вытряхнула ее за окном. Стоял самый разгар полдня. Все живое дремало, даже затихшие в остекляневшем воздухе деревья. Один только Чмелевский петух, пышнохвостый и с плоским гребнем, ошалело долбил сухую гнилушку под самым окном, ища в ней хоть капельку съедобного смысла.

Скоро ушел и Лызлов, и продкомиссар со Чмелевым остались с глазу на глаз в пустой избе. Полтора часа длилась их беседа, и все еще не устал слушать Чмелева гость его. Тут-то и вбежал очень бледный Лызлов и, не глядя ни на кого, сказал:

– Петьку убили.

– Где убили?.. – вскочил Пантелей, обычно прищуриваясь. Подбородок его сразу как-то выдался вперед. Для своих лет он проявлял удивительную живость.

– Во ржи нашли... В плечо его хлыснули!

– Арестовали его?.. – спросил Чмелев, потерянно шаря рукой по столу.

– Да-да, арестовать нужно, – заторопился продкомиссар изменившимся голосом.

– Семена-те?.. – говорил Лызлов. – Убежал Семен. Я послал двух исполкомских за ним... Он у одного винтовку вырвал, а другого повалил.

– Куда же ему уйти?.. – наощупь спрашивал продкомиссар.

– Да в лес ушел, к этим... летучим. За Курью! Агафьина девка видала, через мосток бежал!

– Очень плохое дело! – решил Пантелей Чмелев, наматывая и сматывая какую-то веревочку с пальцев. – Теперь уж не найти... – Чмелев встал и обернулся к окну.

– Да, уж Семена не найти... это правда, – согласился Лызлов и потер лоб, как бы стараясь стереть со лба печать заботы и повседневных волнений.

– Я не про Семена, – резко перебил его Чмелев. – Я про другое. Утерянного, говорю, не найти. Очень плохое дело. Теперь начнется уж...