Но наличие таблички на месте еще ни о чем не говорило, адвокат мог уехать, забыв ее снять. Чарнацкий вошел в подворотню. Вход в квартиру и контору Кулинского был со двора. Он вбежал на второй этаж. На дверях такая же табличка. Позвонил. В глубине коридора раздались шаги, и он услышал тяжелое астматическое дыхание.

— О, это ты, Ян! Неужели ты! Дождался-таки… дождался… Уж не знал, что и предполагать, пропал совсем, я думал, был в Иркутске и не зашел ко мне, к старому другу. Столько наших свободными птицами полетело туда по весне, а о тебе ни слуху ни духу. — Адвокат выбрасывал из себя слова и в то же время внимательно наблюдал за Яном. Тому даже показалось, что в глазах адвоката затаился вопрос: «Какие же на меня обрушатся хлопоты в связи с твоим приездом?» — Позволь уж я по-отцовски расцелую тебя, Ян, приветствуя в своем доме, помнишь, как прощался с тобой в Александровском заводе, когда тебя отправляли в ссылку?

«Напоминает, что не отрекся от меня тогда, — подумал Ян. — Со мной тогда все было ясно, сняли самое страшное обвинение, что, помогая тому человеку, я действовал по разработанному заранее плану. А когда сидел в Иркутском остроге… Да стоит ли сейчас ворошить старое?»

Теперь Чарнацкий смотрел на адвоката совсем другими глазами, чем семь и чем четыре года назад. Кулинский, похоже, чувствовал это и поэтому всячески старался выказать свое сердечное отношение.

— Очень рад, что еще один дожил, дождался этих дней. Вот и мы услышали наконец звон упавших кандалов. А у меня, как видишь, астма. И революция здесь не помогла. Идем в кабинет, в коридоре темно, я хочу как следует разглядеть тебя. Должен предупредить, у меня гость. Мы, правда, поспорили с ним немного, но я продолжаю верить, что инженер Будзинский в глубине души думает иначе, не так, как говорит.

Последнюю фразу, с явным напряжением, он произнес довольно громко, чтобы ее услышал через приоткрытую дверь кабинета Будзинский.

— Познакомьтесь, это мой добрый знакомый и воспитанник, если можно так сказать, юный патриот Ян Чарнацкий, а это — известный инженер-путеец Будзинский, увы, покидающий польскую колонию в Иркутске.

Будзинский заставил себя чуть улыбнуться.

— Значит, ты говоришь, Ян, что приехал в Иркутск вчера — и сразу ко мне! Сразу! Что ж, всякое в жизни случается. Одних теряем, других обретаем. Но от каждой потери становится грустно, тем более если теряешь ценного и нужного человека.

Эти слова, как понял Ян, предназначались опять не столько ему, сколько Будзинскому.

— Ну-ка, покажись мне теперь. — Адвокат подвел Яна к окну. — Здоровый, загорелый. А мне ведь приходилось спасать едва ли не до смерти замерзших… Кофе хочешь? Мы вот тут с паном Будзинским дискутируем…

— Кофе? Я не пил кофе почти год… Быть может, я вам мешаю? Тогда зайду в другой раз.

— Что ты, Ян! Располагайся как у себя дома. Я вас на минуточку покину, а вы поговорите.

Инженер Будзинский, судя по всему, не намеревался начинать разговор. Он равнодушно взирал на Чарнацкого, всем своим видом давая понять, что возвращающиеся из ссылки земляки ему не интересны, он не ожидает услышать от них ничего нового. «А вот у якутов всегда жива потребность в контакте с другим человеком», — невольно промелькнуло у Яна в голове.

И он, чтобы не молчать, сказал:

— Наш адвокат Кулинский совершенно не меняется…

— О да, наш иркутский Керенский полон энергии.

— Керенский?

— Да. Адвокат — член Комитета общественных организаций. И этот Комитет считает себя чуть ли не польским правительством в Сибири. А наш Кулинский в этом Комитете является председателем Суда чести и стремится превратить его в министерство юстиции, хотя и без того у него хватает работы, поскольку он имеет дело со своими лихими земляками, которые не только готовы гонор свой показать, но и пьянству предаться. Ну о Керенском, полагаю, вы слышали и вам не надо объяснять смысл моей шутки?

— Не надо. Якутск, конечно, лежит несколько в стороне от проезжих дорог, однако связан с миром телеграфом, да и медведи там не всегда ходят по улицам.

И он вспомнил, как адвокат когда-то возмущался своим знакомым варшавянином, который считал, что по главным улицам Иркутска ходят медведи. «Надо же, помимо своей воли я стал патриотом Якутска, а ведь считал его одним из самых захудалых городов», — удивлялся Чарнацкий.

— Меня весьма утешает, что они там не ходят. Когда строилась Великая Сибирская магистраль, мои коллеги весьма увлекались охотой на медведей, для меня же убийство животного — занятие, недостойное человека.

Будзинский усмехнулся иронично. Чарнацкого эта улыбка сбила с толку. Не так он себе представлял первую встречу с соотечественниками. И он принялся осматривать кабинет. Вдоль стены стояли два массивных книжных шкафа. В одном он разглядел книги на русском языке, на почетном месте красовался «Свод законов Российской империи» — огромный том, как бы давящий все своими размерами, там же стояли сочинения Тургенева, Пушкина, Льва Толстого. Во втором шкафу, задвинутом в угол и отделенном от посетителей письменным столом, адвокат держал польские книги. Библиотека избранных произведений лучших писателей, годовые комплекты журналов. Чарнацкий обратил внимание на «Верную реку» Жеромского.

— Что, неплохая библиотека? — спросил вошедший хозяин. — Думаю, ни у кого из представителей варшавской интеллигенции нет такой. Что ты там разглядываешь? Жеромского? Признаюсь, это не мой писатель, предпочитаю Сенкевича, особенно его «Камо грядеши».

— Для вас, адвокат, Сенкевич — истинно польский дух, апробированный, вечный, католический.

Кулинский поморщился при этих словах Будзинского.

— Стараюсь приобретать все новинки, в отличие от многих моих иркутских знакомых, которые занимаются лишь декларированием своего патриотизма, а сами пальцем не шевельнут, чтобы раздобыть польскую книжку, поддержать польскую газету. Не говоря уже о тех, кто старается забыть, что он поляк. И это именно сейчас…

— Думаю, ваш гость, адвокат, догадался, что последняя фраза относится ко мне. Я вам вкратце повторю то, что уже говорил. Во-первых, я мыслю реалистически. И мечты о независимой Польше давно похоронил… Во-вторых, вы утверждаете, что я инженер, специалист по строительству железных дорог. Железная дорога, как и телеграф, — Будзинский говорил, обращаясь к Чарнацкому, — это прогресс в его единственной реальной форме, прогресс вне политических спекуляций. Связь — это не что иное, как сближение городов, стран, государств, целых континентов. В России было много работы. Но сейчас Россия погружается в хаос. Поэтому, если у меня есть возможность уехать, я ею воспользуюсь. Не люблю потрясений.

— Независимость — это не мечта! — воскликнул Кулинский. — Большинство политических партий в России признает право поляков на самоопределение. А что касается хаоса, вы здесь, увы, правы. — Адвокат вздохнул. — Бедный доктор Баранников. Какой-то негодяй возле складов на берегу Ангары пырнул его ножом. Из-за бумажника. Ведь из тюрем не только политических выпустили, но и убийц, поджигателей, воров всех мастей.

— Не исключаю, что Польша будет создана. — На сей раз Будзинский не улыбался. — В этом хаосе все возможно, даже возможно образование независимой Польши. Только что это может изменить в необратимом процессе развития цивилизации, в историческом процессе? Я предумышленно ставлю на первое место цивилизацию, а на второе — историю. Ну будет создана, а на сколько лет? На десять? Двадцать? Сто? Малые нации обречены на исчезновение, это неизбежно. И мы, поляки, потому анахроничны, что пытались в самом невероятном месте Европы задержать безжалостный, лишенный каких бы то ни было сантиментов процесс развития цивилизации. Развитие связей. Ассимиляцию… Это была борьба не с Пруссией, не с Россией, универсализм должен проявить себя в какой-то форме, а борьба только с самим…

— Прошу вас, перестаньте… Я не могу этого слушать. У меня опять начнется приступ астмы.