Адвокат расстегнул воротник рубашки.

С такими откровенно резкими суждениями Чарнацкий столкнулся впервые. В этом смысле и Антоний, правда совсем иначе, был потерян для Польши. Но все они, пустившие здесь корни, пытались как-то прикрыться патриотизмом. А Будзинский?

— Извините. Коль скоро вы согласны, что мой поединок с этим болваном, поручиком Бздетовским, бессмыслен, разрешите откланяться.

— С поручиком Бозетовским… Бозетовским, прошу вас, хотя бы при мне, ведь я как-никак председатель Суда чести, не оскорбляйте людей.

— До чего меня выводит из себя этот космополит. Как было бы хорошо, если бы поручик Бозетовский прострелил башку этому ренегату Будзинскому. Сколько мы уже потеряли способных людей, какие светлые умы работали здесь в Сибири! Они нужны отчизне. Их способности, опыт, деньги. В «Голосе Сибири» даже писали, и совершенно правильно, чтобы наши соотечественники занялись торговлей, чтобы каждый поляк старался разбогатеть.

— На борьбу за независимость двинутся купцы, верхом на конях, словно гусары!

— Откуда у тебя столько сарказма? — возмущался адвокат. — Будем возвращаться на родину бедными, оборванными, нищей отчизне привезем свою сибирскую нищету? Готовых к жертвенности во имя Польши у нас недостатка не будет, а вот людей предприимчивых, специалистов может не хватить. Я не о тебе речь веду. — Адвокат осекся, понимая, что совершил бестактность. — Разволновал меня этот супостат… Как… Как ты нашел наш сибирский petit Paris?[6] А где ты остановился, Ян? Ты ведь пришел без вещей.

Чарнацкий вспомнил, как семь лет назад адвокат постарался поскорее избавиться от него, ясно дав понять, что не расположен оставить его жить у себя.

— У Долгих, — и невольно улыбнулся, заметив облегчение на лице адвоката. — Заработал у Шнарева немного денег. На первое время хватит. К вам зашел сообщить о своем приезде, поблагодарить за письма, ну и с надеждой, что услышу наконец-то трезвую оценку политической ситуации.

Он льстил Кулинскому, поскольку тот полагал, что, как истинный польский интеллигент, прекрасно разбирается в политике. Адвокат глубоко вздохнул, набирая воздух в легкие.

— Так вот, разделение России и Польши свершится. Как юрист, я считаю, это должно произойти официально. И, конечно, до полной независимости. Пусть там всякие космополиты, вроде Будзинского, или левацкие крикуны, которых ты еще услышишь, говорят что угодно, но польское государство у нас должно быть. И такая возможность представилась. А что касается ситуации в России, — продолжал адвокат, приходя во все большее возбуждение, отчего ему словно бы легче дышалось и говорил он уже с меньшим усилием, — то мы должны задать себе в первую очередь вопрос: выгодно ли для нас, с нашей точки зрения, исходя из наших национальных интересов, существование сильной, монолитной России или нет?

Чарнацкий, не раз присутствуя на дискуссиях своих соотечественников по вопросу русско-польских отношений, был знаком и с таким подходом к проблеме. Но сама постановка этого вопроса с некоторых пор его раздражала. Выгодно или не выгодно существование сильной России?.. Интересно, а наличие Тихого океана, с польской точки зрения, выгодно или не выгодно? Россия была и будет всегда, многовековая Россия. Россия — это не царь, не Временное правительство. Россия — это…

— И на этот категорически поставленный вопрос, — не унимался адвокат, — у нас нет, увы, столь же категорического ответа. Что ж, трудные вопросы в теперешнее время довольно легко ставить, как и кричать на улицах: «Свобода и демократия!» А на что должна опираться демократия? Почва для этого подготовлена? Традиции? А что делать с анархо-демократией, с нигилизмо-демократией, эти формы в России еще не опробованы. Для славян, обрати внимание, демократия пока проблема. Этому учит и наша польская история. Какое бы могло быть у нас сильное государство, если б не шляхетские вольности, сейм и сеймики и весь этот наш парламентаризм! А если б вместо него был у нас свой Иван Грозный, который покончил бы с магнатскими междоусобицами, навел бы порядок и ввел абсолютизм!

Адвокат был в своей тарелке — он свободно оперировал историческими фактами, то ускоряя, то замедляя ход событий, перекраивая карту мира.

Чарнацкий внимательно слушал его, наконец, не выдержав, прервал:

— Меня интересует, что должны делать мы, поляки.

— Главное — не впутываться во внутренние дела России, — проговорил адвокат, огорченный тем, что его слушатель, казалось бы внимательно следивший за ходом его рассуждений, задал столь приземленный вопрос о конкретных действиях. Конечно, он готов разъяснить это с присущей ему обстоятельностью. — Мы, миллионы поляков, оказавшиеся по разным причинам в России, должны сохранять нейтралитет. Разумеется, по отношению к некоторым проблемам или политическим направлениям нейтралитет наш должен быть доброжелателен, по отношению к другим — я бы сказал, негативен.

«Интересная форма нейтралитета», — усмехнулся про себя Чарнацкий. По отношению к кому нейтралитет должен быть негативен, нетрудно догадаться.

— С нашей точки зрения, Россия должна продолжать войну. Я разговаривал недавно с генеральным консулом Франции, мы вместе были на охоте. Он уверен, что Временное правительство продолжит войну, а точнее говоря, вынуждено будет вести войну. Единственная возможность, если быть откровенным, укротить взбунтовавшуюся, ненадежную солдатскую массу — послать ее на фронт. Наиболее активная часть погибнет. С пользой для дела.

«С какой легкостью адвокат рассуждает о фронте, о миллионах солдат, которые почему-то должны воевать», — удивлялся Чарнацкий. Ему вспомнились лица людей в Олекминске, Киренске, как они слушали Орджоникидзе, Катю, говоривших о грядущем мире. Вспомнились разговоры с капитаном Богатовым.

— И что самое главное, дорогой Ян, Россия будет ослаблена войной и революцией, и тогда останутся Франция и Соединенные Штаты, именно на эти государства мы должны в первую очередь рассчитывать, не на Англию же, которая всегда занята только собой. Они продиктуют России свои условия и позволят нам занять место в семье свободных народов. Об этом месте для нас Франция печется уже более ста лет, несмотря на все те осложнения, которые возникали для нее самой на международной арене, — во имя высоких принципов, провозглашенных родиной Наполеона.

«Он спит в восточной колыбели, а мечтает о западной постели, — весьма кстати пришлись бы сейчас слова Антония. — Нет, адвокат мало что понимает в происходящих событиях. Куда меньше меня. Правда, моя заслуга здесь невелика, скорее, это заслуга товарищей», — опять вспомнил Чарнацкий друзей, с которыми плыл по Лене.

Он собрался было уходить, но адвокат попросил его задержаться, полез в ящик стола, вытащил оттуда пачку писем. Быстро просмотрел их, некоторые отложил в сторону.

— У тебя, кажется, каллиграфический почерк? Мне, в связи с завалом дел в Суде чести, да и с массой другой работы, касающейся моей общественной деятельности, председатель Комитета Тобешинский обещал выделить деньги на секретаря. Пока не нашлось подходящей кандидатуры. Завтра на заседании Комитета я согласую с ним, думаю, он возражать не станет.

Для первого дня впечатлений было более чем достаточно. Оглушенный шумом большого города, взволнованный разговорами в доме Долгих и у адвоката, Чарнацкий направился к Ангаре.

Он старался не смотреть на тот берег, на Глазково, где находился вокзал.

Вода в Ангаре была удивительной — то бирюзовой, то темно-синей, в зависимости от солнца и облаков. И еще, наверное, оттого, что вытекала из Байкала. «Обязательно съезжу на Байкал, как только представится оказия», — решил Ян. Он шел берегом реки, который знал хорошо. Вот сейчас кончатся дома, начнется тайга, река очистится от грязных сточных вод Иркутска и потечет свободная, непокоренная.

Появились заросли. Припекало солнце, он снял пиджак, закатал рукава рубашки. Шел и думал о Ирине. Интересно, каков из себя этот юнкер? Петр Поликарпович на седьмом небе от счастья.