— Кое-что удалось собрать.

— Ты только не спеши, Ян, не спеши. Мне кажется, наш председатель боится, как бы и остальные министры Комитета, так мы именуем себя, не потребовали себе, как и я, секретарей. И знаешь, что я придумал? Предложил председателю, чтобы Комитет оплачивал исследования по истории поляков в Сибири и поручил бы эту работу тебе.

— Да разве я справлюсь? — Ян с недоверием посмотрел на Кулинского, решив, что тот шутит.

Когда-то он всерьез мечтал заняться историей, а теперь боится, справится ли с таким делом.

— Не спеши, Ян. Пока ты будешь переписывать отдельные документы. О восстании польских ссыльных и кое-что из нового. В этом всеобщем хаосе, когда разрешается публиковать даже фамилии агентов охранки, можно добраться до многих материалов. Ты будешь снимать копии, а кто-то другой потом, когда все уляжется, настанет время, обработает их…

«А почему бы и нет? — подумал Чарнацкий. — Адвокат хочет вернуться на родину не только с деньгами, но и с историей польского мученичества. Это дальновидно…»

— Согласен.

— А в Суде чести опять полно работы. Едва удалось уладить дело поручика Бозетовского и этого инженера, как новый скандал. Поручик Эллерт исчез из Иркутска, задолжав довольно солидную сумму подполковнику Свенцкому. А у подполковника дочери на выданье.

«Какой-то Эллерт работал, кажется, у Шнарева?» — никак не мог вспомнить Чарнацкий.

На стене висело два орла одинаковой величины. И оба свеженарисованные, поскольку краска еще не успела высохнуть. Белый орел с короной. Черный орел, двуглавый — герб Временного правительства, и от орла, который красовался на тюрьме в Александровском заводе, отличался тем, как разглядел Чарнацкий, что был без короны, с опущенными крыльями, ни скипетра при нем, ни монаршей державы.

— Что?.. — Адвокат заметил, как внимательно Чарнацкий разглядывал орлов. — Висят рядом, но каждый сам по себе. Так и должно быть!

Зал в гостинице «Модерн» заполнялся медленно. Предполагалось, что на встречу представителей Комитета общественных организаций с польской колонией Иркутска придет человек двести. Адвокат стоял с Чарнацким возле входа и представлял его знакомым: «Прямо из якутской ссылки». Но чаще говорил: «Патриот, узник, ссыльный, мы тут его опекаем…» Произносилось это таким тоном, словно Чарнацкий был невесть каким козырем в его руках.

Сам же Чарнацкий чувствовал себя весьма неловко, не знал, куда деваться от высокопарных слов адвоката, а тут еще загорелое лицо — он успел загореть на Лене и добавил здесь, в Иркутске, частенько сиживая на лавочке с Таней, а иногда и с Ольгой, — что никак не подтверждало заявлений адвоката.

— О, наш уважаемый председатель! Приветствую! Как ваше здоровье?

Адвокат многословно, фамильярно-угодливо поздоровался с Тобешинским и, переполненный восторгом, забыл представить ему своего подопечного.

— Со здоровьем все в порядке. Только вот иногда желчь разливается от нахальства соотечественников. Не далее как вчера майор Повозный позвонил с просьбой предоставить его приемному сыну работу у нас в Комитете. Они думают, что старик Тобешинский — дойная корова. Ты лучше настоящим делом займись, если молодой да сильный, а на благотворительные денежки не рассчитывай…

Чарнацкий, как только адвокат представил его председателю, назвав, слава богу, только фамилию, постарался отойти в сторонку, поближе к зеленому занавесу.

— Оба что твои пончики в масле… — донеслось до него.

Рядом стояла группа молодых людей и громко, не смущаясь, вела разговор, с иронией поглядывая на адвоката и председателя. Оба представителя Комитета — гладенькие, румяные, преисполненные достоинства — как нельзя убедительнее подтверждали эти слова.

— Пончики, плавающие в русском масле, следует добавить. А теперь этим пончикам русское масло уже разонравилось, подавай им польское маслице!

О поляках, которые по разным причинам осели в Петербурге, Москве, Киеве и даже в Иркутске, кто-то написал, что у них польское, русское, спекуляции, амбиции — все смешалось в один клубок и трудно разобрать, где кончается Россия и начинается Польша. А теперь, когда Временное правительство все с большим трудом держит в руках бразды правления и все выше поднимает голову рабоче-крестьянская, солдатская Россия, многие вдруг совершенно неожиданно начали ощущать себя поляками.

Молодые люди — видимо, это о них с таким раздражением высказался адвокат во время первого визита Чарнацкого — не без основания выдавали, и, похоже, точные, характеристики. Но разве это не оскорбительно для адвоката?

— Скажите, вы случайно не служите у нашего Керенского, являя собой еще одно свидетельство польского мученичества? — обратился к Чарнацкому от группы злословов спортивного вида мужчина со смешной козьей бородкой.

— Еще одно свидетельство?

Чарнацкий постарался показать, что его нисколько не задел вопрос. Молодые люди чем-то расположили его к себе.

— Первым был, к величайшему огорчению адвоката, большевик. Правда, это стало известно, когда адвоката уже выбрали в Комитет. В противном случае наши богобоязненные соотечественники не согласились бы на выдвижение его кандидатуры.

Чарнацкого весьма заинтересовало сообщение, захотелось узнать поподробнее, но на трибуне появился Тобешинский. Он предложил в президиум собрания ксендза Пивовара, затем представителя многочисленной группы поляков, которые, как он выразился, пока еще носят русские мундиры, подполковника Свенцкого, представительницу от женщин-полек — ее фамилию Чарнацкий не расслышал. И в самом конце назвал адвоката Кулинского, добавив при этом несколько теплых слов о нем.

— Уже в те незабываемые исторические мартовские дни, — Тобешинский стоял, облокотившись обеими руками о стол и чуть подавшись вперед, — в те дни, когда все мы упивались свободой и плакали от радости, уважаемый адвокат обратил наше внимание на соотечественников, более всего пострадавших от царизма. На ссыльных, на узников.

Раздались аплодисменты. Вначале редкие, потом — поскольку Тобешинский, как опытный оратор, выжидал — аплодировали все.

— Итак, предлагаю поручить ведение нашего сегодняшнего собрания адвокату Кулинскому, человеку известному, пользующемуся всеобщим нашим уважением.

Вновь раздались аплодисменты. «Похоже, сарказм и ирония молодых людей не мешают популярности адвоката в среде здешней польской колонии», — отметил про себя Чарнацкий.

— Я против! Категорически возражаю!

Эти слова произнес худой мужчина, сидевший в центре зала. Все присутствующие повернулись в его сторону, а потом перевели взгляд на Кулинского, который в этот момент заботливо усаживал за столом президиума ксендза Пивовара.

— Гражданин, вы против кого?.. Против кандидатуры адвоката?

Тобешинский не спешил, он был заправским полемистом, привыкшим к бурным заседаниям, характер имел твердый.

— Нет! Хотя и к нему у нас есть претензии. Но сейчас дело не в этом…

— Простите, а в чем?

— Я не согласен с тем, что в год юбилея ППС, когда отмечается двадцатипятилетие ее создания, в президиуме собрания нет ни одного ее представителя!

— А двадцатипятилетие какой ППС вы намерены отмечать? — не скрывая возмущения, задал вопрос седой господин из первого ряда. — Насколько мне известно…

— Я представляю здесь ППС — революционную фракцию и прошу, чтобы…

— Долой реакцию и патриотизм!

— Молчать! Долой!

Эти призывы почти одновременно выкрикнул кто-то, стоящий возле дверей.

— Я думаю, выбранный вами единодушно адвокат Кулинский поставит на обсуждение вопрос, кто должен или, возможно, не должен быть введен в состав президиума. Прошу вас, адвокат.

«Польская любовь к спорам и ссорам на сеймиках сохранилась до сих пор», — подумал Чарнацкий. Тобешинский сел, явно довольный тем, что не ему придется усмирять разбушевавшийся зал.

— Если будет принято во внимание предложение наших… — седовласый господин никак не мог заставить себя выговорить претившие ему слова, — социалистов, то наша партия, которую я здесь представляю, так же будет добиваться…