Не успел я закончить эту не слишком оригинальную мысль, как все мы замерли, услышав скрежещущий звук поворота ключа во входной двери.

Это была Она.

Мы с Костей начали было откланиваться, ссылаясь на крайнюю занятость, однако Она, освобождая свою дорожную сумку от кульков и коробок, проговорила, обращаясь к Профессору:

— Воздавая должное тактичности ваших друзей, Мастер, ставлю в известность о том, что, если не прогоните, намерена провести в этой квартире ближайшие семьдесят два часа.

Профессор просиял.

Мы задержались ровно настолько, сколько потребовалось времени, чтобы выпить за прекрасную даму и пожелать имениннику того праздника, который будет всегда с ним…

Кофе мы пили уже у меня на кухне.

— М-да… — сказал Костя, — видать, такая уж планида у нашего мэтра…

— Ты о чем?

— Эта дамочка оканчивала универ лет через десять-двенадцать после нас. Но дело не в этом. Она замужем…

— Понятное дело.

— Да ни хрена тебе не понятно! — Костя чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся ароматным дымом. — Дрянь дело, ох какая дрянь… Ее муж… короче, очень крутой мэн… Очень. Депутат. Нефть. Заправки. Автопарк. Криминал. Весь джентльменский набор народного избранника… М-да… Уж лучше те юные соски с истфака… Господи, когда в отставку? Я ведь уже двадцать четыре года блюду безопасность, будь она неладна!

Он выпил «на посошок» и растаял в синей апрельской ночи.

Дней, примерно, через десять после этого разговора я увидел, как Она спешила к подъезду Профессора какой-то дерганой, без привычной вальяжности, походкой, и лицо у нее было бледное, с темными кругами под огромными карими глазами.

Тогда я еще подумал, что недавняя трехдневная самоволка, по всей видимости, не прошла незамеченной со стороны ее избранной народом половины, но не придал этой ситуации должного значения. Помнится, я еще не без сарказма подумал о том, что рога — прекрасное дополнение к депутатскому значку, некий символ вселенской справедливости. Эти игривые умопостроения в стиле Джованни Боккаччо увели меня в сторону от реалий бытия образца второго года третьего тысячелетия, о чем я вспоминал потом с горьким раскаянием.

А реалии были такими.

В один из ласковых дней конца апреля в наш двор (по рассказам соседей, т.к. я в это время присутствовал на церемонии открытия очередной выставки, посвященной замученным властью поэтам) медленно въехал большой черный джип. Он остановился возле парадного, где проживал Профессор. Из машины вышли двое молодых людей, хорошо одетых, при галстуках, аккуратно подстриженных, чем живо напомнили старухам комсомольских деятелей былых времен.

Они вошли в парадное и буквально через пару минут вышли в сопровождении Профессора, одетого по-домашнему и даже «как-то затрапезно». Эта деталь насторожила дворовых кумушек, и не зря, как оказалось впоследствии.

Профессор исчез.

Лишь через полторы недели его случайно обнаружили в лесной чаще километрах в семидесяти от города. На нем были только домашняя вельветовая куртка и клетчатая рубаха-«ковбойка». Нижняя часть туловища оголена. Гениталии отрезаны и вложены в правую руку. Лицо, левая рука и ступни ног сильно пострадали от ожогов. Видимо, применялась паяльная лампа, как невозмутимо заметил Костя, рассказывая мне о страшной находке тамошнего лесника.

— Следствие уже началось? — спросил я, еще плохо представляя себе суть происшедшего.

— Следствие?! — вдруг взорвался Костя. — Следствие ему подавай! Ты что, совсем при…бацаный?! Тебя устроит, если это дело повесят на какого-то бедолагу бомжа? Тебя устроит то, что он во всем сознается, а вот до суда не доживет, потому как помрет от сердечной недостаточности? Следствие ему вынь да положь! Ладно… Достал ты меня… Если хочешь как-то помочь делу, лучше выйди-ка во двор да расспроси баб о том джипе. Цвет, особые приметы. В идеале — номер. И про тех двоих отморозков. Вот, — протянул он мне пачку фотографий, — может, узнают…

Бабы сразу узнали тех двоих. И номер джипа запомнили.

Получив эти данные, Костя поспешно уехал.

А я вдруг ощутил нарушение резкости в глазах и сильную тошноту. Спустя три недели выяснилось, что это был инфаркт.

А Профессора похоронили как жертву несчастного случая.

Оказалось, что во время загородной прогулки он нечаянно наступил на конец оборвавшегося провода высоковольтной линии. Вот так.

В больницу, где я задним числом излечивался от перенесенного удара, Костя приходил очень часто, принося неизменный кефир и цитрусовые. Но однажды он явился с палкой сырокопченой колбасы и бутылкой коньяку.

— Я беседовал с доктором, — сказал он. — Тебе можно. В разумных пределах; естественно. А тут такой повод…

Он откупорил коньяк и наполнил стаканы: мне на четверть, себе — до края.

Я понял, какой именно повод он имел в виду. У меня в палате был телевизор. В утренних новостях сообщалось о скоропостижной смерти депутата, того самого. Диагноз — сердечная недостаточность.

Будто прочитав мои мысли, Костя качнул головой в сторону телевизора и сказал:

— Теперь-то мы можем с полным на то правом помянуть нашего друга. Только лишь теперь.

Мы выпили за царствие небесное для Профессора, поговорили о разных пустяках, после чего Костя попросил проводить его до ворот больничного сада.

Вот там я и узнал о том, что скоропостижный финиш жизненного марафона депутата состоялся отнюдь не в рабочем его кабинете, о чем скорбно сообщил телеведущий, а в совсем ином, отдельном кабинете одного из ночных клубов с весьма сомнительной репутацией.

— Прилег с устатку, — ровным голосом проговорил Костя, — и на тебе: сердечная недостаточность… Бог не фраер, он все видит.

— Бог?

— Бог, — отрезал Костя. — Бог. Иначе как объяснить, что сегодня, три часа назад, тот самый джип неожиданно теряет управление, да еще как раз на середине моста, пробивает чугунные перила и грохается в реку? Ни один не всплыл. Двери оказались заблокированными…

— Все-то ты знаешь.

— Озарение.

Он улыбнулся, обнял меня и исчез.

Три недели спустя он погиб, выполняя, как сообщили его семье, особо важное задание по обеспечению безопасности родной страны. Хоронили его в закрытом гробу.

А осенью я при уже известных читателю обстоятельствах стал обладателем тетрадей Профессора, которые содержали очерки мировой истории, написанные в совершенно неожиданном, я бы сказал — немыслимом для историка ключе.

Он писал эти очерки на протяжении, примерно, трех-четырех лет, уже будучи моим соседом по двору. Навещая его, я имел возможность наблюдать, как постепенно растет стопка исписанных им общих тетрадей. На вопрос об их содержании Профессор дал весьма уклончивый ответ, из чего я сделал вывод о том, что здесь идет речь о мемуарах сугубо интимного свойства.

Однако незадолго до своей мученической кончины Профессор по собственной инициативе завел разговор об этих тетрадях.

— Честно говоря, я не знаю, что мне с ними делать, — сказал он. — Это, в некотором роде, взгляд на историю человечества… даже не со стороны, нет… а с изнанки, что ли… взгляд абсолютно ненаучный… Вызывающий… пошлый и примитивный с точки зрения официальной истории… Между прочим, — добавил он, покачивая крупной головой, — этот пресловутый принцип историзма — бред, чушь собачья! Принцип… Какой там, к дьяволу, принцип? История — самая беспринципная из всех наук, да-да!

— Выходит, — заметил я, — что Вы, профессор, писали все это лишь для собственного удовольствия… спустить пар…

— В принципе — да… Впрочем, нет… нет, не только для собственного… Мне бы очень хотелось доставить этим безумным опусом удовольствие тем десяткам, сотням, а может быть, и тысячам людей, не страдающих комплексами и не признающих стереотипов в качестве норм бытия.

— Так давайте издадим!

— А под чьим именем, позвольте спросить? Я ведь не могу себе позволить таким образом перечеркнуть все, что делал до сих пор, чему учил своих последователей, в чем убеждал оппонентов… Нет, так я не могу…