— Псевдоним.

— Ах, что в лоб, что по лбу. Вот если бы некто, вполне реальный и вполне успешный, согласился… как бы это сказать… озвучить меня от своего вполне достойного имени…

— Если вы имеете в виду вашего покорного слугу, то благодарю за честь, однако пользоваться чужим как-то не приучен.

— Вы что, так ничего и не поняли?

— Понял, дорогой профессор, все я понял, и весьма благодарен за честь… Но… дайте мне немного времени.

— Зачем?

— Подумать.

— Это далеко не всегда плодотворно, если верить фактам истории.

На этом закончился один из последних наших разговоров…

Совершенно верно, господин профессор, совершенно верно: раздумье далеко не всегда плодотворно. Шекспир точно подметил: «Так трусами нас делает раздумье, и начинанья, взнесшиеся мощно, теряют имя действия».

Что поделать, мы зачастую раздумываем над тем, что нужно принимать как данность, и безоговорочно верим тому, над чем нужно ох как поразмышлять…

Описанные выше события лишают меня права на разумную трусость и не оставляют выбора. Посмертные записки профессора N будут изданы при любых обстоятельствах.

Хочу разочаровать вероятных следопытов: некоторые ключевые ситуации достаточно умело трансформированы, так что вычислить с абсолютной точностью имя Профессора вряд ли возможно. А Костю я закамуфлировал особенно тщательно, так что если найдутся желающие свести счеты с его семьей, пусть выкусят все, что им положено.

Пусть каждый обретет то, чего заслуживает.

Каждому — свое.

И воздадим должное славной музе истории — Клио, и не будем по-мелочному придираться к ней, а тем более упрекать за легкомыслие, памятуя о том, что, как говорил великий Гете, «лучшее, что мы имеем от истории, — это возбуждаемый ею энтузиазм».

Да простят меня кандидаты и доктора исторических наук вкупе с членами-корреспондентами Академии, но называть Историю наукой может человек либо далекий от понимания действительной природы научного знания как такового, либо (что в принципе одно и то же) избравший для себя карьеру профессионального историка.

Первый невежествен, второй недобросовестен.

Поэтому, если по правде, плевать мне на их прощение.

Как говаривали древние римляне, «кто служит алтарю, тот живет с алтаря». И так во всем и везде. Целый легион служащих пенитенциарной (исправительной) системы весьма сытно кормится посредством совершенно бесплодной идеи перевоспитания преступников, то есть того, чего никто и никогда не видел с самого начала начал.

Желающие вволю пощипать сочной травки на ниве Истории определяют ее как науку, «изучающую факты и закономерности развития общества и природы».

Что до Природы, нашей мудрой и всесильной праматери, то если уж физики, химики, биологи или, скажем, медики проявляют столь инфантильную беспомощность, пытаясь хоть как-то объяснить ее закономерности, то упоминание об историках в данном контексте попросту смехотворно.

Закономерности развития общества еще можно как-то попытаться анализировать с позиций социальной психологии, логики, психиатрии, на худой конец, но никак не Истории. Эта дама слишком субъективна, прихотлива и склонна к проституции.

Поэтому не только закономерности, но даже свободно плавающие на поверхности факты едва ли доступны научному анализу господ историков.

Факты фактам рознь.

Одно дело — падение с дерева яблока, что иллюстрирует закон всемирного тяготения, и совсем иное — какой-либо социальный катаклизм. Весьма вероятно, что у этого катаклизма есть причина, сформированная теми или иными объективными закономерностями, но, увы, не историкам их отследить и тем более объяснить.

Вот и выходит, что даже общеизвестный факт далеко не всегда возможно объяснить с научных позиций или хотя бы с позиций элементарной житейской логики.

Бесспорно, каждый из историков (или философов) опишет общеизвестный факт по-своему, в зависимости от особенностей своего менталитета, мировоззрения, пристрастий, не говоря уже о пошлой материальной заинтересованности.

Встречаются, правда, и такие случаи, когда историки наглядно иллюстрируют такое понятие из области криминалистики, как «добросовестно заблуждающийся свидетель». Суть этого понятия состоит в том, что человек дает ложные показания вовсе не из стремления запутать следствие, а по причине искаженного восприятия. К примеру, свидетель утверждает, будто видел светло-серый автомобиль, однако в действительности этот автомобиль был синим и номер его начинался не с двух восьмерок, а с тройки и девятки. Или — у страха глаза велики — нападающий описывается как детина двухметрового роста, хотя на поверку он оказывается тщедушным сморчком ростом, как говорится, метр пять со шляпой…

Эти люди заблуждаются действительно добросовестно, но вот среди профессиональных историков их искать не стоит.

Да что там историки… Возьмем для примера спортивного комментатора, что ведет репортаж с футбольного матча. Характер этого репортажа, его смысловые акценты, эмоциональная окраска и прочие особенности прямо укажут на личностные ориентировки комментатора. Здесь достаточно ярко проявятся и его патриотизм, и национальная принадлежность, и сугубо индивидуальные пристрастия, которые могут касаться взаимоотношений с президентом того или иного футбольного клуба или, скажем, цветовой гаммы формы игроков.

И это, заметим, рассказ бесспорного очевидца!

Недаром же бытует такое выражение: «Лжет как очевидец».

Но что же тогда говорить о хронике событий, имевших место несколько сотен, а то и тысяч лет назад, да еще в какой-нибудь экзотической стране, быт и нравы которой никак не соответствуют стереотипам мышления исследователя?

Вот он и пытается подогнать явления старины глубокой под параметры прокрустова ложа своей, понятной его сознанию и валентной в отношении его ущербного менталитета Истории, которую многие с настойчивостью, достойной лучшего применения, продолжают называть наукой…

Такой вот историк, пытаясь применить знакомый ему с университетского курса метод аналогий, начинает бездумно сравнивать Наполеона с Гитлером только на том лишь основании, что и тот, и другой в свое время двигались с запада на восток в направлении Москвы, и оба — с бесславным финалом на театре военных действий.

Метод аналогий, как и всякий иной научный метод, гораздо сложнее примитивного сопоставления, достойного разве что старух на лавочке у подъезда. Среди великого множества требований, предъявляемых научному методу, есть и такое, как унификация понятийного аппарата. Если История, преподаваемая в российских школах, содержит сведения о том, что испанский авантюрист Кортес во главе небольшого отряда высадился на побережье Мексики и грабительски захватил эту страну, то его современник Ермак Тимофеевич совершал абсолютно идентичные действия на территории Сибирского ханства. Можно, конечно, из чувства патриотизма называть действия Ермака присоединением, но сути дела это не меняет, а вот на понятийный аппарат влияет самым разрушительным образом, уничтожая иллюзию наукообразности.

Если своего соотечественника, засланного на чужую территорию с целью сбора секретной информации, мы почтительно называем разведчиком, то иностранец, прибывший к нам с той же миссией, тоже имеет право на аналогичное определение. Оценочные критерии должны быть едиными, иначе нужно наложить жесточайшее табу на слово «наука» в сочетании со словом «история».