И непонятный ей трепет охватил ее, когда она услышала, как бережно произнес он ее имя: Нина…

Полторы недели, которые оставались у нее до отъезда из дома отдыха, они провели, почти не разлучаясь.

Жаль, что был февраль, а не май, нельзя было купаться в море. По временам шел дождь и задувал порывами ветер. И все же солнце то и дело прорывалось из-за туч.

На южном берегу цвела пока одна алыча. Цветы у этого дерева маленькие, беленькие, с пятью разомкнутыми лепестками. Даже в разгар зимы они пахли весной, иначе не скажешь. Такой это нежный, милый, прохладный запах.

— А ты знаешь, они очень упрямые, — сказал Виктор. — Бывает, в феврале ударят морозы, нет, не сильные, но все же прихватывают, и цветы алычи опадут. Потом отпустит немного, смотрим, а они опять белеют на ветвях.

Виктор и Нина любили гулять среди деревьев алычи, забирались в горы, откуда дом отдыха выглядел, как коробка из-под торта. А иногда подолгу просиживали на пляже, перебирая разноцветные камешки и поглядывая на серое, с белыми полосами и пятнами, угрюмое море. («Учти, скоро март — пора равноденственных бурь», — многозначительно пояснял он.) Она не понимала, что такое «равноденственные», стеснялась спросить, но слово «буря» пугало ее, и она теснее прижималась плечом к Виктору.

— А теперь расскажи, кто ты, — просил он. — Я так мало знаю о тебе. Ты — Нина, ученик слесаря, через два месяца тебе будет шестнадцать. У тебя узкие, странные, очень правдивые глаза. Ну, а еще?

Она смущенно улыбалась и пожимала плечами. Рассказала бы ему все о себе, но что же делать, если нечего еще рассказывать?

Впрочем, ему тоже почти не о чем было рассказывать. Отец его, правда, гремел на всю Керчь — он-то и был знаменитым лекальщиком! Но характер имел плохой, скандальный. В семье не ладилось. Он то расходился с матерью, то снова сходился. Ничего нельзя было разобрать в этом деле. Виктор собрался и уехал, поступил на работу — конечно, временно — в ялтинский городской парк.

— Нету биографии пока ни у тебя, ни у меня, — с сожалением сказал он, — Оттого и вспоминать нечего. А ведь самое прочное на земле не крепости, не скалы, а воспоминания, я это в одной книжке вычитал…

Так, за разговорами и перебиранием камешков, прошли скупо отмеренные судьбой полторы недели на берегу неприветливого зимнего моря.

Зинка и Милочка уже не мешали подружке.

Как-то Нина и Виктор спешили к обеду. Внезапно выросли и загородили тропинку четыре парня, отдыхавшие в соседнем санатории. Прыщавый, гнилозубый, надо думать, вожак, сказал какую-то гадость и широко растопырил руки. Вскрикнув, она спряталась за спину Виктора.

Но он не испугался. Зловеще-медленно улыбнулся, как-то по-собачьи вздернув верхнюю губу, потом шагнул вперед и быстро наклонился, будто хотел поднять с земли камень.

Хулиганов словно бы ветром сдуло. С гоготом, толкая друг друга, они ссыпались между деревьями куда-то под гору.

— О Витя! Ты камнем их хотел?

— При чем тут камень? Они подумали, что у меня ножик за голенищем. Уж я-то хулиганские ухватки знаю.

— А у тебя и вправду ножик?

— Разъясняю же тебе: на бога брал! — с досадой ответил он. — Ух и ненавижу я эту шпану проклятую!

— Но у тебя такое лицо сделалось! — Она с ужасом и восхищением всплеснула руками, — Как у бретера!

— Это еще кто?

Она сорвала с куста вечнозеленой туи три веточки и осторожно приложила к его лицу, как бы примерила.

— Ой, как тебе усы идут, Витя! И бородка острая! Ну, вылитый дуэлянт — непобедимая шпага!

И тогда он поцеловал ее в первый раз. Ей стало очень стыдно.

— Нехорошо мы с тобой сделали, Витя…

— Почему? — спросил он, с трудом переводя дыхание, будто взбежал на высокую гору.

— А ты разве не знаешь, что нельзя целоваться, если не любишь? Ты же меня, Витя, не любишь?

Он посмотрел ей в глаза, подумал, сказал честно:

— Ей-богу, я еще не знаю.

— Вот видишь…

И все же через несколько дней они поцеловались еще раз. Она собралась уезжать. Автобус стоял у главного входа, и чемоданчик ее вместе с вещами других отъезжающих находился в багажнике. Вдруг, не сговариваясь, будто вспомнив о чем-то важном, Виктор и она кинулись бегом наверх, в их алычовую рощу, и, задыхаясь, поцеловались на прощанье — второпях, потому что шофер уже сердито сигналил внизу и Зинка с Милочкой кричали, надрываясь:

— Нинка! Да Нинка же! Шофер ждать больше не хочет! Уезжаем же!..

Так началась эта любовь, которая ни ему, ни ей не принесла впоследствии ничего, кроме горя, — и все потому, что она по окончании института, не разобравшись в своих чувствах, сломя голову вышла замуж. И Виктор никогда, до самой смерти, не мог простить ей этого…

Ах, как правильно сказал Виктор: на земле нет ничего прочнее воспоминаний.

Она невнимательно выслушала этого старшину, приехавшего с Дунайской флотилии, даже не поняла многого из того, что он говорил…

Ее окликает озабоченная медсестра:

— Нина Ивановна, новенький, из пятой палаты, жалуется на головные боли, очень сильные. Только что рвота была.

— В голову ранен?

— Да. Сами его посмотрите или Доре Александровне сказать? Вы прилегли бы, может? Третьи сутки в госпитале.

— Нет. Сама посмотрю. Иду.

Третьи сутки! Да она бы с ума сошла, если бы у нее не было сейчас столько работы в госпитале…

…Дни проходят за днями, а женщина все думает о Колесникове, думает неотступно.

Ей видится Виктор, но уже не в Крыму, а в Москве — стоящий на тротуаре спиной к ГУМу.

Вечером выпал снег, ранний, он редко выпадает в Москве до ноябрьских праздников. Так приятно было помять его в руках, он бодряще пахнул, но был, к сожалению, непрочен, почти сразу таял. Все же удавалось лепить из него снежки.

Два студента и две студентки, смеясь, как дети, толкаясь и перебрасываясь снежками, бежали мимо ГУМа — спешили со всех ног в театр.

Тут-то она и промахнулась, хотела попасть в Олега, а залепила снежком в моряка, который стоял на тротуаре и задумчиво смотрел на Мавзолей.

Он обернулся. «Извините, я не в вас», — застряло у нее в горле. Едва моряк обернулся, как они тотчас же узнали друг друга. Не сомневались, не удивлялись, не переспрашивали: «Ты ли это?» Будто что-то ее толкнуло в сердце: «Виктор!»

— Опаздываем же, Нинка! — строго сказала ее подруга.

— Продайте мой билет, я не пойду.

— Нинка!

— Ну-у, Ниночка!

— Бегите, бегите! А то опоздаете!

И они убежали, удивленно оглядываясь.

— Поедем ко мне, — решительно сказала она. — Мама напоит нас чаем. И ты все о себе расскажешь.

На площадке трамвая Виктор оглядел ее с мог до головы, еще шире раскрыл глаза и сказал с восхищением:

— О Ниночка! Какая ты!

— Да, я такая! — шутливо сказала она, подняв подбородок, будто приглашая полюбоваться собой. — А ты меня забыл. Даже не пробовал отыскать. И не ответил на мое письмо. Почему ты не ответил на мое письмо?

— Я утерял твой адрес, — пробормотал он.

Дома захлопотала мать, принялась поить их чаем. Выяснилось, что Виктор учится в Севастопольском военно-морском училище, приехал в Москву на праздники.

— А как же полярная авиация, Витя? — вспомнила она.

— Обойдется без меня. Моряком, знаешь, тоже неплохо быть, — сказал он и словно чему-то смутился.

Она сбегала за ширму, сменила лакировки на домашние топтушки, а длинное вечернее платье на пестренький халатик.

— Идет мне этот халатик?

Виктор только вздохнул.

«Ну, это уж и лишнее, — сказала она себе. — Я же не собираюсь привораживать Виктора. Зачем? У меня есть Олег. С Виктором нужно держаться иначе. Что-то слишком разблестелись у него глаза!»

Впрочем, он держался очень скромно, сдержанно, даже застенчиво. Неожиданный все-таки был он человек, самых крутых поворотов в обращении…