На душе была какая-то трещинка или ранка, и она постоянно саднила. Колесников забывал о ней только в минуты крайней опасности, в напряженной и трудной обстановке. И чем более трудной и напряженной была эта обстановка, тем на удивление собраннее и уравновешеннее он становился…

Командир уже не прислушивается к то затухающему, то вновь разгорающемуся разговору за столом.

Что же это была за трещинка, вот что хотелось бы ему понять.

«И все-таки он приоткрылся, — думает командир разведчиков. — Обстоятельства заставили».

Накануне разведывательной операции в районе горы Индюк — кажется, первой, в которой он участвовал, — Виктор отозвал Батю в сторону.

— Слушай, командир, — сказал он, а сам хмурится и не смотрит в глаза. — Вот письмо! Передай, пожалуйста, в штаб. Пусть отошлют, в случае чего, по указанному адресу.

На конверте было написано: Москва, улица такая-то, номер такой-то, адресат — женщина.

Батя не утерпел:

— А кем ома доводится тебе, женщина эта? Женой?

— Нет.

— Невестой?

— Нет.

И ушел.

А когда через несколько дней разведчики вернулись домой, Виктор попросил, чтобы Батя принес это письмо обратно, и тут же на глазах изорвал в клочки.

Вот и пойми его!

Но с той поры каждый раз, перед тем как идти в особо опасную разведывательную операцию, он проделывал тот же загадочный церемониал: оставлял письмо, а по благополучном возвращении немедленно уничтожал.

Уцелело лишь последнее письмо, написанное накануне десанта в Тат.

Больше месяца Батя таскал его с собой во внутреннем кармане кителя, ожидая оказии в Москву. Не хотелось доверять его почте. Все же письмо необычное, с ним связана какая-то интимная тайна.

И вот наконец подвернулась оказия! Послезавтра старшина Микешин направлялся в тыл на лечение. Проезжая Москву, он и передаст письмо этой женщине лично в руки. Так, конечно, будет надежнее и деликатнее…

…Старшина Микешин ушел, а оцепеневшая от горя женщина осталась сидеть, держа в руке четвертушку бумаги. Там была всего одна фраза, написанная размашисто, второпях:

Вот и все! Запоздалое признание в любви, несколько коротких прощальных слов…

«Умер! Виктор умер! Но этого не может быть! Ведь мы должны были еще встретиться. Обязательно встретиться и объясниться!»

Ей показалось, что она вскрикнула или громко застонала.

Однако нянечки продолжали озабоченно сновать по вестибюлю. Значит, сдержалась, только хотела крикнуть или застонать.

Старшина проявил исполнительность. Не застав дома Нину Ивановну, отправился для вручения письма к ней на работу, в специализированный неврологический госпиталь.

Выполняя данную Батей инструкцию, он был готов ответить на расспросы, но женщина не расспрашивала его ни о чем. Нина Ивановна сидела совершенно неподвижно, уронив на колени руку с письмом, смотря куда-то поверх, его плеча.

Наконец до нее дошло, что старшины в вестибюле уже нет. Она осталась наедине со своими мыслями. Она вернулась к этим мыслям…

…Ей видится узкое лицо в зеленом обрамлении веток, очень медленно наклоняющееся над ней. Выражение лица странное — требовательно-настойчивое, жадное и в то же время робко-нежное, чуточку даже испуганное.

Впрочем, все это было потом. Сначала она увидела его в комнате, где стучала на машинке пожилая секретарша. Плечом вперед ввалился в комнату худой парень лет семнадцати. Руки засунуты глубоко в карманы, мятая кепочка на затылке, а из-под кепчонки торчит устрашающих размеров чуб.

— Что же это, товарищи начальнички? — сказал вошедший ломким басом. — Выходит, погодой в доме отдыха не обеспечиваете, да еще и добавки к завтраку жалко. Плоховато заботитесь о рабочем классе!

Слова эти, впрочем, не произвели никакого впечатления на видавшую виды секретаршу.

— Входя в помещение, — сказала она назидательно, — кепочку полагается снимать, уважаемый класс!

Смутьян сконфузился. Это было неожиданно. Румянец пятнами пошел по его щекам, и он поспешно стащил с головы кепку.

Не дослушав разговора, Нина выскользнула боком в дверь.

В столовой она не увидела его — наверное, обедал в другую смену. Но когда после тихого часа вышла погулять с подружками, он уже был тут как тут.

Впрочем, ее, конечно, не заметил, не запомнил. Внимание его привлекли Зинка или Милочка — обе были хорошенькие.

— Извиняюсь, девушки! — раздался голос за их спинами. — Вы местные? Не подскажете ли, где здесь Черное море?

А они гуляли как раз вдоль набережной. Ну и остряк! Наверное, еще Адам знакомился так с Евой!

— А вот же море! — Милочка повела рукой вправо. Зинка прыснула.

Еще круче сдвинув кепку на затылок, он с независимым видом зашагал рядом.

— Одни фабзайцы и фабзайчихи здесь, как я посмотрю, — сказал он снисходительно. — Вы тоже зайчихи?

Милочка зашлась от хохота, а Зинка ответила с достоинством:

— Что ты! Не все. У меня, например, давно разряд!

— А хотите, я угадаю ваше будущее? — неожиданно спросил он. (Для него и тогда были характерны внезапные повороты в разговоре.)

— Как, ты угадываешь будущее?

— А что такого? По линиям рук. Хиромант-самоучка.

Зинка и Милочка с готовностью ткнули прямо в лицо ему свои раскрытые ладони. Поколебавшись немного, протянула ладонь и Нина, Но он сказал не о будущем, а о настоящем.

— Вы, девчата, — слесаря или токаря, — объявил он, вглядевшись в их ладони. — Нас, хиромантов, не обманешь.

У Зинки и Милочки стали вот такие круглые от удивления глаза!

— Я и сам токарь, — небрежно пояснил он. — Только, ясное дело, не вам чета. Я — лекальщик высшего разряда! Понятно? Или даже подмастер. Знаете, сколько огребаю в получку? Триста рублей. А то и пятьсот. Вот как!

Но в данный момент получки его не интересовали Зинку и Милочку. Их интересовало собственное будущее.

Тут он принялся молоть всякую чепуху про кинозвезд, про мужей-академиков, про собственные дачи и даже автомашины. Зина и Милочка только восторженно взвизгивали и давились со смеху.

— А тебе что нагадать, китаяночка? — начал было он, обернувшись к Нине. Поднял взгляд и — запнулся! И потом уже глядел не на ладонь, а только неотрывно ей в глаза.

— О! Тебе полагается самое счастливое будущее, — медленно сказал он после паузы. — Я бы, знаешь, очень хотел, чтобы у тебя было такое будущее!

Ничего не поняв, Зинка и Милочка опять захихикали. А он, пройдя несколько шагов, вдруг залихватски тряхнул своим чубом:

— А ведь я, девушки, пошутил насчет лекальщика! Какой я, к шутам, лекальщик? Просто разнорабочий я. В ялтинском городском парке — на подхвате.

— Значит, поливаешь цветики-цветочки? — поддразнила Зинка. Она была побойчей.

— Так это же временно! Цветы в последующей моей жизни роли играть не будут, — успокоительно пояснил он, обращаясь по-прежнему к ней, к Нине, а не к Зинке с Милочкой.

— А что будет играть? — спросила она.

— Облака да туман, — серьезно ответил он. — И еще обледенение. Я предполагаю стать знаменитым полярным летчиком.

— Сразу уж и знаменитым? — робко пошутила она.

— Иначе, согласись, смысла нет. Ну, не сразу знаменитым, само собой. Впоследствии времени.

— А как ты угадал, что мы слесари?

— Ну, это нетрудно было угадать. Ладошки у вас розовые, чисто отмытые, а вот в линиях в этих, по которым судьбу предсказывают, металлическая пыль до сих пор осталась.

Разговаривая, они свернули с набережной на тропинку, уводившую в горы. Поднимались не спеша, гуськом: первой она, за нею, отступя на шаг, он. Зинка и Милочка отставали все больше и больше. Снизу донесся голос Милочки:

— Эй, Нинка, поберегись, смотри! А то садовник-то заведет тебя в чащобу, там и бросит!

— Стало быть, тебя зовут Нина, — сказал он задумчиво. — Иначе — Ниночка, Нинушка… Сколько же тебе лет, Нинушка? О! Вот как! Через два месяца будет уже шестнадцать!