Над Босфором, словно прикипевшее к зениту, висело солнце, и если бы не легкий бриз, обдувающий верхнюю палубу «Крыма», то, казалось, можно было бы задохнуться от жарищи и духоты. Для Николая Голобородько, электромеханика суперлайнера «Крым», этот турецкий город был не в новинку, и все же он любил в нем бывать, особенно бродить по Каналы Чаршы — знаменитому Крытому рынку. Ему нравилось смотреть, как работают чеканщики по меди, которые в своих маленьких кустарных мастерских выковывали необыкновенные по красоте мангалы, кувшины, тазы. Николай, увлекавшийся чеканкой, мог часами стоять около какой-нибудь открытой мастерской и словно завороженный смотреть, как из-под искусных рук мастера выходит произведение искусства. Но больше всего он любил бывать на улице Неджети-бей, где в крошечном полуподвальном помещении старый усатый хозяин плавил в небольшом тигле бронзу и алюминий.

Сегодня же, то ли из-за жары, а может, из-за того, что Таня Быкова, официантка, к которой Николай давно уже «неравномерно дышал», слишком игриво улыбнулась Васе Жмыху, саксофонисту из оркестра, настроение с самого утра было испорчено, и Николай, бесцельно проболтавшийся на обезлюдевшей палубе все свободное время, с жадностью заступил на вахту. Надо было основательно покопаться в выключателе руля: вахтенный, сдавая последнюю ходовую вахту, посетовал, что рули иногда плохо ходят.

Степан Васильевич Барсуков, второй помощник капитана, только что заступивший на вахту, стоял у трапа и наблюдал, как расторопный голосистый турчонок пытался продать собравшимся у борта женщинам мотки разноцветного мохера. Те смеялись, что-то говорили настырному продавцу, а тот гнул свое, желая сбыть залежавшийся товар. Николай высунулся из штурманской, крикнул негромко:

— Степан Василич… Как насчет рулей-то? А то у меня и другой работы хватает.

Застоявшаяся духота клонила ко сну, расслабляла, навевала черт знает какие мысли по поводу смазливого саксофониста и Танюшки Быковой. В какой-то момент Николай даже хотел бросить весь ремонт к чертовой матери и пойти объясниться с ними обоими, но передумал и, скрипя зубами, продолжал затягивать болты пакетника. Теперь рули шли хорошо, можно было бы и сворачивать ремонт в штурманской. Но уж такая была натура мастерового человека Николая Голобородько: не мог бросить дела, не удостоверившись, что все сработано на «ять», и поэтому решил заодно проверить электропроводку — кто-то из ребят жаловался, будто иногда искрит. Николай вскрыл один лючок, второй, подсветил фонариком, пытаясь найти пробой. Вроде бы все было в порядке, и он уж хотел опять задраить лючки, как вдруг его внимание привлек небольшой сверток. Николай хмыкнул удивленно и почти по плечо засунул руку в лючок. Когда пальцы нащупали сверток и он ухватил его, то вдруг ощутил, насколько тяжела находка. Что-то было завернуто в старую тряпицу и крест-накрест перемотано синей изоляционной лентой.

Николай обернулся на дремавшего рядом второго помощника Барсукова, позвал тихо:

— Степан Василич…

Второй помощник вскинул голову и крепко мотнул головой.

— Чего?..

— Слушай, Василич… посмотри-ка, что я в лючке нашел.

Грузный Барсуков резко поднялся с кресла, шагнул к лючку, возле которого на корточках сидел Голобородько, протянул руку, прикинул сверток на вес, нахмурился, бросил коротко:

— Посмотри, чтобы не вошел никто.

Затем положил сверток на приборную панель, аккуратно размотал ленту, развернул тряпицу.

Николай ахнул от удивления — под слепящими лучами стамбульского солнца, что било в открытые настежь смотровые окна, на старой, заношенной тряпице блестели желтым яичным цветом тонкие золотые пластины. Рядом с ними, словно нечто чужеродное, лежали четыре автомобильных свечи.

— Необыкновенно богатое убранство соборной церкви святой Софии, или Айя-Софьи — Великой церкви, как ее раньше называли в странах Ближнего и Среднего Востока, было предметом восхищения многих авторов книг о Стамбуле. В одной из таких книг сказано… — Экскурсовод, темноволосая молодая женщина, достала из сумочки, перекинутой через плечо, исписанные листы бумаги, прочла: — «Рассказы всех очевидцев о внутреннем великолепии храма, в котором мы сейчас находимся, превосходят самое смелое воображение. Юстиниан был словно опьянен своим могуществом и богатством и украсил храм с баснословной расточительностью. Золото для сооружения престола было сочтено недостаточно драгоценным, и для этого употребили особый сплав из золота, серебра, толченого жемчуга и драгоценных камней и, кроме того, инкрустации из камней и медалей…»

Она словно заведенная говорила что-то еще и еще, но Вилен Александрович Федотов уже не слушал ее, полностью уйдя в свои мысли. А подумать было о чем. В последнее время что-то не ладилось дома. Вернее, причина была ясна: единственная дочь, недавно закончившая Институт кинематографии, не желала «прозябать» на Одесском телевидении и рвалась в Москву, надеясь выйти на всесоюзный экран. Сам Вилен Александрович и жена как могли отговаривали ее, но дочь настаивала на своем, втихую добилась вызова из столицы. Федотов, плававший первым помощником капитана на «Крыме», все надеялся, что дочь образумится. В доме нарастала атмосфера обоюдной неприязни, раздражения, делавшая жизнь невыносимой. И он, поняв, что дочь уже не отговорить, решил сразу после рейса взять отпуск, тем более что «Крым» должен был сделать несколько круизных рейсов по Черному морю без заходов в загранпорты. Можно было бы, конечно, и не брать этого отпуска: дочь уже взрослая, вот и пусть меняет свою однокомнатную квартиру на что угодно. Но жена, всплакнув, уговорила его сразу после этого рейса съездить в Москву и самому ознакомиться с предложенными вариантами обмена.

— …Врата этой жемчужины наивысшего расцвета византийского искусства, — продолжала монотонно экскурсовод, — были из слоновой кости, янтаря и кедрового дерева, а их косяки — из позолоченного серебра…

Федотов, слышавший все это десятки раз, тронул за плечо старшего группы, сказал тихо:

— Я пойду. Что-то голова разболелась. Когда экскурсия кончится, езжайте без меня.

Он хорошо знал эту часть Стамбула и решил пройтись до Галатского моста пешком. А там недалеко и причал, где ошвартовался «Крым».

У Галатского моста Федотова нагнал лимонаджи — худенький мальчишка, продавец лимонада, с большим медным кувшином за спиной. Черноглазый и подвижный, он задиристо улыбнулся и, поймав ответную улыбку русского капитана — они почему-то всегда безошибочно угадывали советских моряков в пестрой, разноцветной толпе, заполняющей с восходом солнца Стамбул, — моментально выхватил из-за широкого пояса стакан, тут же ополоснул его из чайника, который держал в другой руке, и, немного нагнувшись, наполнил его искрящейся жидкостью.

— Русэй. О'кэй, — с южным гортанным акцентом сказал мальчишка и протянул Федотову стакан.

Вилен Александрович благодарно улыбнулся маленькому торговцу лимонадом; маленькими глотками выпил освежающую жидкость, затем порылся в карманах, нашел монетку и протянул ее мальчишке.

— Держи, друг. Спасибо.

Подвижное лицо лимонаджи расцвело в улыбке, он аккуратно спрятал монету в широченный карман каких-то несуразных брюк, сказал серьезно:

— Друг. Спасибо. Карашо.

Когда Федотов подошел к судну, у трапа его встретил вахтенный матрос, выпалил скороговоркой:

— Капитан просил вас, как только придете, подняться к нему.