– Леди и джентльмены! Перед вами работы великого русского живописца Андрея Шкаликова. – Девушка-экскурсовод обвела взглядом притихших заокеанских туристов. – Современное искусство, показанное мастером, объективно свидетельствует о том, что сложившаяся система представлений больше не видит в художнике творца высших ценностей. Трансформация духовной культуры связана с утверждением иных предпочтений. Относительное изобилие свободы, которым обеспечило себя общество потребления, показывает, чего в действительности желает человек. Идеальное не выдерживает испытания комфортом, «душа» проигрывает сексу, «вечное» – сиюминутному! Творчество утрачивает свое первородство и становится «художественным производством», усиливающим развлекательную, игровую функции. Но…

– Скажите, а можно приобрести что-нибудь из этой коллекции? – спросил импозантный мужчина и сложил на груди руки.

Дорогущий Rolex с камнями на циферблате выглядывал из-под белоснежной накрахмаленной манжеты.

Девушка снисходительно улыбнулась.

– Боюсь, ваш банковский счет обнулится!

Ответ экскурсовода понизил статус процветающего бизнесмена и переквалифицировал его в банкрота.

– Простите, я… – смутился иностранец.

Звон будильника оборвал выставку. Шкаликов сунул ноги в тапки с дырявыми носами и поплелся в туалет. По его расчетам, не сегодня-завтра цивилизованный мир ахнет и опустится перед ним на колени. Полчаса студент гримасничал перед зеркалом, оттачивая безразличие к произведенному эффекту. Закончив упражнения с мимикой, он завернул подрамник в простыню, натянул длинное, до пят, пальто и небрежно, на французский манер, намотал длинный, похожий на дохлого удава шарф.

       Училище встретило Шкаликов без аплодисментов. Он не стал раздеваться, будто пришел не на занятия, а заглянул по старой памяти – нанес визит вежливости. Максаков беседовал с коллегой и не обращал внимания на мельтешащих студентов.

– Николай Александрович, позвольте представить на ваш суд свою скромную работу. Если во мне есть хоть какой-то божий дар, то, будучи циником, я его не ценю. Оцените вы!

Брови педагога подпрыгнули, да так и замерли на середине лба. Он жестом пригласил сумасшедшего ученика в кабинет. Шкаликов прислонил полотно к стене и сдернул накидку. Он ждал оваций. Максаков в задумчивости теребил щетину подбородка. По его лицу невозможно было догадаться, насколько сильно он восхищен. Наконец, он похлопал ученика по плечу.

– Молодец, Андрюша! Хороший из тебя получится маляр!

                                                       II

Жизнь порой делает такие выкрутасы, что удивлению нет предела. В лихие девяностые страну знобило; человеческие судьбы сплетались в хитрые узелки, развязать которые не представлялось возможным. Доценты подметали тротуары, бандиты разъезжали на «Мерседесах», пьяный президент играл на ложках и дирижировал оркестром. Хаос бродил от Москвы до самых окраин некогда могучей державы. Державы, обнищавшей в погоне за свободой.

– Николай Александрович, как вы относитесь к фламандцам? Я хотел сказать – к их школе живописи?

– О, это отдельная тема! Фламандская школа подарила миру не одно поколение блестящих мастеров. Родоначальником ее считается Робер Кампен, однако большую известность получили его последователи, такие как Ян ван Эйк и Рогир ван дер Вейден. Замечательные были ребята, талантливые. С помощью красок они великолепно передавали игру света и тени. Сложно выразить восторг, который вызывают их работы! Это надо видеть! – Максаков прикрыл глаза и воскресил в памяти знаменитые полотна. – Взять Гентский алтарь. Шкаликов, ты слышал о нем? Господи, даже если бы Эйк больше ничего не создал, то все равно бы вошел в историю как автор шедевра! Представь себе складень, достигающий трех с половиной метров в высоту и пяти в ширину. Представил?! Он находится в церкви Святого Иоанна Крестителя. Сейчас художники не те! Старые мастера творили, колдовали с красками.

– Но ведь эпоха Возрождения не уступала по красоте.

– О чем ты, Андрей? Период ренессанса на территории Франции, Германии и Нидерландов выделяют в отдельное направление. Там другой стиль. Он отличался от итальянского тем, что уделял меньше внимания анатомии человека. Акцент делался на традиции готического искусства. Кстати, который час?

– Половина первого, Николай Александрович!

– Сидим, разглагольствуем. У нас работы непочатый край! – Бывший преподаватель художественного училища поднялся и взял потертый саквояж. – Пойдемте, мой юный друг. Нам еще унитаз в тридцать седьмой прочистить надо – люди с утра ждут!

Мастер и его ученик покинули слесарку.

Серафима Глызина проживала с мужем и домработницей, нерасторопной женщиной без возраста, в многокомнатной квартире с высокими потолками и видом на Фонтанку. Отодвинув портьеру, она смотрела на улицу в надежде увидеть что-нибудь интересное.

Магнитофон уныло выдавливал из себя арию Надира. Комнаты облюбовала скука. Сергей Лукьянович, муж Глызиной, сколотил состояние на аферах с поддельными авизо и считал себя преуспевающим человеком. Его короткие ноги покоились на журнальном столике. Казалось, Глызин дремал. На самом деле, он  прокручивал в уме схемы наращивания капитала. Запросы с каждым днем увеличивались и требовали денежных инъекций. Деньги у Глызина водились не малые, но хотелось все больше и больше.

Глызин подражал американским миллионерам: делал маникюр, укладывал с помощью бриолина тонкие волосинки, по воле случая задержавшиеся на голове; ходил по квартире, не разувшись, вызывающе поскрипывая кожаными подметками. Он шаркал туфлями о коврик в прихожей и прямо в них заваливался на сафьяновый диван, приобретенный в антикварном магазине. На замечания жены Глызин реагировал слабо: отмахивался, закуривал похожую на обрезанный черенок лопаты сигару и стряхивал пепел на ковер. Это настолько  нервировало Серафиму, что ей хотелось стукнуть мужа. Больше всего раздражала вонь от носков – после того, как Сергей Лукьянович скидывал обувку. Свой запах Глызин не чувствовал и упрекал жену в придирках.

Домработница абсолютно не реагировала на заскоки хозяина, считая, что так и должно быть. Она молча протирала за ним следы, сметала в совочек табачный пепел и беспрекословно выполняла все, что ей ни говорили. Бессловесное животное, как называл ее Глызин, получало двести долларов в месяц и ютилось в маленькой комнатушке около входной двери. Вот и сейчас она шуршала на кухне, натирая до блеска фарфоровые чашки из сервиза то ли князей Юсуповых, то ли других царских родственников.

– Серж, – обратилась к мужу Серафима. – Мне срочно нужны деньги! – Она вытянулась в струнку и задрала подбородок.

– На что тебе? – Сергей Лукьянович поморщился.

Глызин не жалел средств на себя, но был скуп по отношению к жене. Ему казалось, что она требует больше, чем нужно.

– Есть вещи, о которых женщине неудобно говорить даже близкому человеку.

– Блажь это. Обойдешься! – ответил он и предался думам.

«Зачем ей деньги? Никуда не ходит, с голоду не пухнет, дом – полная чаша. Своими капризами она толкает меня в бездну нищеты! – Он поднялся с кресла и бросил взгляд на картину в дорогом резном багете. – Такую прелесть купил, а ей какие-то вещи!»

– Нет у меня денег! – отрезал Сергей Лукьянович.

Он врал, боясь лишиться ломаного гроша. Денежки лежали во внутреннем кармане пиджака и грели душу Глызина лучше всякой телогрейки. Серафима подскочила к мужу. Огонек брезгливости вспыхнул в ее прищуренных зеленых глазах.

– Жлоб! Индюк, возомнивший себя орлом!

Сухо, как выстрел, прозвучала оплеуха.

– Не забывай, кто из нас добытчик, а кто дармоед! – Глызин потирал отбитую ладошку.

Он первый раз в жизни ударил жену и испытывал неловкость. Такого унижения Серафима еще не знала. Вязкое марево заволокло мозги, женщина не отдавала себе отчет. Ее тонкие, побелевшие от напряжения пальцы сжимали надраенную до блеска бронзовую статуэтку Гестии – богини семейного очага. Глызин развалился на полу, как загорающий курортник, и беззаботно раскинул руки и ноги. Серафима опомнилась, бросила Гестию на диван.