Первым делом Леша пару раз присел. Перед глазами закружились черные мошки. «Нельзя организму такие резкие нагрузки давать, постепенно надо, постепенно… – посвистывая прокуренными легкими, он нагнулся и поднял припаркованную к плинтусу пачку сигарет. – Завтра курить брошу!» Тут он вспомнил девиз покойного отца: «Не откладывай на завтра то, что можно вообще не делать!» – и усомнился в правильности выбранного решения.

Лешин папаша был великим поклонником человеческих слабостей и ни в чем не знал меры. Умирая от цирроза, он поделился с сыном умной мыслью: «Бросить вредные привычки никогда не поздно, но стоит ли доставлять себе страдания, отказываясь от них?!» Леша чтил отцовские заветы. Жизнь от этого была однообразной и предсказуемой. Но ведь нет ничего лучше стабильности! Затянувшись сигаретой и пустив пару колец, Грунин стал собираться на кладбище. В этом уголке, отстранившемся от суматохи паранджой смерти, он пристраивался к похоронной процессии. Под видом старого приятеля, выдавливал из себя слезы, лобызал покойника и с чувством выполненного долга ехал на поминки. Его все знали и снисходительно терпели, как к юродивого.

Леша пахал без выходных. Его натруженная печень безжалостно давила на ребра. Аритмично стучало изношенными клапанами сердце. Ко всему прочему добавилась одышка. Профессиональные заболевания доставляли дискомфорт, но Леша терпел. Он презирал симуляцию и отлынивать от работы не собирался. Перед трудовой вахтой Грунин подошел к окну. По подоконнику топтался голубь. Сизарь не испугался, не улетел, а стал барабанить клювом в раму. «Нехорошая примета!» – хлопнув по стеклу, Леша прогнал птицу и поставил на плиту чайник. «Пока закипит, полежу!» – он завалился на диван. «Не все бабы стервы, а только те, которые мне попадались! Найти бы порядочную и…» – Леша задремал: сказалась усталость от приседаний.

Припухлость лица придавала Грунину безмятежность. Лысину сдавил венок из переплетенных волос. Рубаха расползлась; в образовавшуюся прореху бесстыдно выглядывал пупок. Сморщенным зрачком он наблюдал за тем, что происходит в комнате. Грунин не мог понять: сейчас – раннее утро или вечер – будильник остановился. Леша взял сигарету и чиркнул спичкой.

– Граждане, без паники! Пострадавших временно расселят по гостиницам! Убедительная просьба: всем уцелевшим от взрыва – отметиться в списках, чтобы было легче установить количество жертв и их имена. – Майор милиции отложил громкоговоритель и повернулся к подчиненному. – Ты проконтролируй, а я домой – сейчас футбол начнется!

Беседы о фламандской школе

                                                   I

Ветер охрипшей сукой завывал в трубах, срывался с цепи и со злостью кусал неуклюжие тучи. Обиженно надув щеки, те начинали рыдать. Их слезы отбивали чечетку на жестяных подоконниках и затягивали окна пленкой воды. Преподаватель художественного училища Николай Александрович Максаков не обращал внимания на капризы осени. Словно лунатик, он кругами ходил по аудитории и рассказывал о творчестве постимпрессионистов:

– Друзья мои, современная живопись – не фотография. Задача ее заключается в создании на холсте некой, не существовавшей до сего момента реальности. Желание отразить личностное впечатление художника от окружающего мира. Глаз и мозг творца устроены иначе, чем у обыкновенного человека. Испокон веков мастера кисти были потребны лишь для того, чтобы запечатлеть существующую явь. С изобретением же камеры обскура задачи изменились. Но, как и раньше, при перенесении изображения из жизни на холст живописец, так или иначе, служил медиумом и вносил в картину долю своего впечатления от натуры. Ван Гог и Гоген, без всякого сомнения, – гениальные художники. То, как они рисовали, может быть, не совсем понятно неподготовленному зрителю. Однако же, нельзя утверждать, что китайский язык – это бессмысленный набор звуков. Для того чтобы в полной мере оценить живопись ван Гога, следует научиться его языку. Наконец последнее, что я хотел заметить по этому поводу: на свете существует бесчисленное количество людей, способных с большим или меньшим успехом написать как Вермеер, Филонов, Рембрандт или Веласкес, однако, это лишено смысла. За холстом стоит гений мастера – тут уж ничего не попишешь. Простите за каламбур.

     Монотонное жужжание педагога нагоняло на Шкаликова сон – сказывалось чрезмерное количество выпитого накануне портвейна. Перед глазами пестрыми клочками проплывали то подсолнухи, то пшеничное поле с кипарисами. Откуда-то издалека приглушенными раскатами грохотал голос Максакова. Его слова о небывалых тяжестях, выпавших на долю безухого сумасбродного художника, стучали по барабанным перепонкам и растворялись в полусонном мозгу. Когда в видениях появились крестьянские хижины в Овере, кто-то толкнул Шкаликова в плечо. Андрей открыл глаза и увидел перед собой преподавателя.

– Я понимаю, что вам это не очень интересно. Но все-таки потрудитесь не перебивать мою речь храпом! Может, кому-то мой рассказ покажется не лишенным смысла.

– Простите, Николай Александрович, я всю ночь за бабушкой ухаживал! – пробубнил студент, понуро опустив голову.

– Я догадался, определил по запаху! Бабуля небось с похмелья умирает? Вы бы сгоняли за микстурой – как-то нехорошо пожилого человека оставлять в таком состоянии!

– Николай Александрович, я больше не буду! – Шкаликов  с небывалым усердием теребил полу пиджака.

«Глаз и мозг живописца устроены иначе, чем у обыкновенного человека», – это единственное, что врезалось в память. Андрюшка оттянул нижнее веко и взглянул на свое отражение в зеркале. «Ничего необычного. Глаза как глаза! Серые, с красными прожилками! – разочарованный увиденным, он лег на кровать. – Надо удивить Максакова, добиться его благосклонности! Показать ему, что я не так себе, а подающий надежды…»

Крылатые львы отрешенно взирали на мир сквозь пелену времени, беззвучно рычали, обнажив бронзовые клыки. Им, намертво приросшим к каменным плитам, было совершенно безразлично: идет дождь или снег, дуют ветры, или зыбкое марево обжигает их литые мускулистые тела. Белыми ночами, когда речные волны заигрывали с гранитными берегами, а разведенные мосты утопали в мякоти подрумяненных облаков, хищники стряхивали оцепенение, взмахом могучих крыльев отрывали себя от постаментов и возносились над городом. Львы до утра кружили над золотым куполом Исаакия, любовались колокольней Петропавловского собора. Они ублажали себя бесподобным по красоте зрелищем и возвращались обратно; складывали за спиной мощные крылья и продолжали охранять покой величественного города, шаг за шагом бредущего в вечность. Так было, есть и будет!

Шкаликов приблизился к одному из фантастических животных. Потер пальцами бронзовый, отполированный до блеска лоб.

– Ну что, мудрец, посоветуй, как стать знаменитым.

Лев безмолвствовал, напряженно соображая, что ответить. Небо линяло, беспорядочно кружились ватные клочья. Они падали на шоссе и превращались в слякоть. Зато крыши домов какое-то время отливали серебром. Город выглядел черно-белой гравюрой с вкраплением аляповатых пятен – рекламных щитов. Около молчаливого собеседника Шкаликов внезапно прозрел. Дома он отыс-кал два светофильтра, из которых соорудил чудо-очки. Мир исказился до неузнаваемости и предстал в шальном цвете.

Вечера Шкаликов проводил за мольбертом, творческий процесс занимал уйму времени. Увлечение экспериментальной живописью внушало гению мысль: восхищение Максакова будет безмерным, мастер по достоинству оценит шедевр. Не снимая очков, Шкаликов смешивал краски и наносил на холст богатые мазки; отходил на метр, возвращался, что-то подправлял и удовлетворенно хмыкал. Через очки холст выглядел заурядно, ничего потрясающего в нем не было. Но стоило их снять… Такого буйства красок не мог себе позволить ни один модернист!

Шкаликов представил стремительное восхождение на трон славы. «Завтра обо мне заговорит столица, послезавтра – весь мир!» Коктейль из водки и шампанского, в народе именуемый «северное сияние», быстро отключил одаренного художника.