Зона тебя любит.

Труп сидел прямо напротив меня, в каких-то трёх шагах, привалившись спиной к рыжему от ржавчины радиатору отопления. Смердел он невыносимо, влажно-солёной вонью перебивая даже запах озона от разлёгшейся под окном «молотилки», чьи прозрачные фиолетовые нити пару раз затягивало сквознячком через разбитое стекло. Оставалось только молиться всем богам, чтобы эти тонкие, тающие на воздухе волоски не долетели до моего скрученного параличом тела. Ах, паскудство-то какое… угораздило же вляпаться. Впрочем, моему молчаливому соседу, отравляющему воздух недельки уже этак четыре, повезло меньше. Именно эта вот «молотилка» сгребла его у самого окна, ясное дело. Скверная это штука, нехорошая. Сканер её не видит, болты пролетают, трава даже растёт, и хоть бы хны ей. И видна, паскуда, становится только тогда, когда самолично в неё влетишь. Вон они, паутинки чёртовы, шевелятся.

Я попробовал шевельнуть ногой, с замиранием сердца ожидая вспышки боли от разорванных сухожилий. Везёт дураку… нога послушалась, хотя спазмы нет-нет, да и пробегали по мышцам, а ступню жгло, как на сковородке. Наступил, значит, на ниточку, маленькую, почти выдохшуюся, иначе оторвала бы мне родная икроножная не менее родное ахиллово. Я вспомнил, как пёр на себе почти четыре километра Кальяныча, матёрого сталкерюгу, влетевшего в «молотилку», отделало его тогда собственной мускулатурой так, что мало не покажется. Силач был у нас Кальяныч, мир праху его. Донёс его до «мясников», да те уже ничего сделать не смогли — в десятке мест мышцы полопались, и всю спину сожгло до самой макушки. Я отполз подальше от окна и медленно, сантиметр за сантиметром, подогнул пострадавшую ногу, расшнуровал ботинок на особой тройной подошве, осторожно снял. Стопа цела, только чуть посинела, возле пальцев темнела ветвистая царапина. От сердца отлегло. «Дурак… дебил… дурак… кретин» — спокойно, с расстановкой шептал я сам себе, энергично растирая ногу, чтоб после «молотилки» не свернулась в сосудах кровь, — «так Зона дураков учит. Видел, что труп. Озоном воняло. И всё равно полез. Дурак… дебил…».

Дозиметр помалкивал. Сканер аномалий мигал зелёным диодом, сообщая, что ничего противного в радиусе двадцати метров не наблюдается. Это, впрочем, ещё ничего не означало. Не пеленговала техника добрых две трети даже известных аномалий. Вот и «молотилку» не засекла. Я достал пальчиковый ультрафиолетовый фонарик и вновь посветил на стену, к которой, собственно, и направлялся полчаса назад. Да, так и есть. «Пластилин», и, судя по тёмно-красному густому свечению, весьма качественный. Не меньше кило будет, если соскрести со стены, и на потолке висят четыре толстых восковых сосульки, кручёных, как новогодняя свечка. «Ботаники» давали за грамм «пластилина» от одного грина до пяти, в зависимости от качества, и будь я неладен, если не исхитрюсь как-нибудь до него добраться. Но это позже, когда подействует инъекция и отпустит тупая, ноющая боль. Любишь, как говорится, медок, люби и холодок…

На ПМК я отстрочил короткое сообщение с указанием координат найденного трупа и отправил фото бедолаги, лежащего напротив. Труп сильно разложился, но чудо-техника «ботаников» могла восстановить лицо даже по голому черепу. Ответ пришёл через пять минут: «Никаноров Игорь Сергеевич, «Вась-Вась», БВП, стаж четыре года, переведён 136–200 из акта № 321 КП от 16.06.2011, в акт № 78НС от 9.07.2011. Обнаружил Лунь в квадрате DF 45, ПГТ Нижнее Коржино».

Вот так. Ещё одному сталкеру компьютер Института выписал короткую сухую эпитафию, перетащив в недрах своей электронной памяти БВП Вась-Вася в двухсотые. Сталкеры невесело шутили: БВП, мол, расшифровывается «без вредных привычек», а вовсе не «без вести пропавший». А какой сталкер может бросить все угрожающие здоровью традиции вроде курения или распития спиртного? Ясное дело, сто тридцать шестой по новой системе… который, к сожалению, всегда оказывался двухсотым, если и удавалось найти его бренные останки. И всё-таки хорошо увидеть своё имя без кавычек и совершенно неуместных здесь паспортных данных. Значит, жив. Значит, ещё потопчу Зону-матушку. Хорошо, что вправили мозги на место очкастым компьютерщикам, вздумавшим по малолетству по фамилии-имени-отчеству нас величать. А то и по номеру. Совсем нюх потеряли. И уже года три в серверах вместо Александров Петровичей и Денисов Андреевичей прописались разные Оплёты, Костыли, даже Слюнявчики. Зона даёт свои имена, своих крёстных, своё посвящение, как в странном монастыре, и мирское имя остаётся за Кордоном, да ещё, пожалуй, в секретной памяти компьютера, чтобы всплыть в случае… тьфу, нашёл, о чём думать…

Лунь… признаться, новое имя поначалу совсем не понравилось. Тем более, что дали мне его по ошибке, оговорке одного из «бывалых». «Окрестил» меня Сионист, сталкер, чьи подвиги давно вошли в легенды, обрастающие всё новыми подробностями. Это был один из немногих «аксакалов Зоны», сталкеров, что исходили родимую вдоль и поперек и стали такой же неотъемлемой её частью, как аномалии и артефакты. Очень высокий, неулыбчивый, с характерным разрезом глаз и формой носа, он обычно сидел в дальнем углу бара за неизменной бутылкой негазированной минералки. Облокотившись на стол костлявым локтем, и запустив длинные пальцы в шапку кудрявых волос, Сионист задумчиво изучал очередную книжку, изредка поднимая взгляд на других посетителей. Читал он всё подряд: научные отчёты «ботаников», детективы, сборники стихов, подшивки древних рассыпающихся газет. Ходки в Зону он делал редко, зато приносил Барину такие штуки, каких многие из сталкерской братии и в глаза не видели. И вновь усаживался за чтение, попивая минералочку и думая какие-то свои мысли. Рассказывали, что на заре своей сталкерской карьеры интеллигентный, молчаливый Сионист в одиночку раскрошил зубы трём быковатым новичкам из бывших «скинов», вздумавшим прицепиться к нему на выходе из бара. Один из пострадавших, ощупывая сломанный нос, прошипел тогда сквозь зубы: «вот, пацаны, это и есть сионизм, о котором я с вами базарил», добавив несколько матерных выражений. Имена не выбирают.

В первую ходку я всё же исхитрился намыть несколько, как мне тогда казалось, редких и ценных артефактов. Барин брезгливо покопался пальцем в моей добыче, отложил в сторону пару мелких «самоцветов», «чёртика», напоминающего комок серебристой шерсти с торчащими в разные стороны шипами и крохотный оранжевый «леденец». Всё остальное он вернул мне и картинно вздохнул. Потом я, не веря глазам своим, вертел в руках мятую двадцатку, заработанную за двое суток лазания по «самым опасным» местам Зоны. Сионист отвлёкся от томика Мандельштама, покусал губу и тихо изрёк:

— Ишь… надулся… как лунь на крупу. Мм… точнее, мышь. Да… — и продолжил чтение.

— Не переживай, Лунь, — хлопнул меня по плечу ближайший сталкер. — Хороший дядька тебя окрестил, стоящий. Примета добрая.

Виброзвонок на ПМК выдал серию коротких вздрагиваний. Ткнув два раза в сенсорный экран, я прочитал сообщение.

«Здоров буди, Лунь. Ты ещё в Коржино? Если да, и если не тяжко, глянь, дружище, чего там возле второго пруда делается, и заодно дартсов накидай, потому как старые сдохли давно, а пруд зело интересный. Сегодня не надо, завтра желательно, часам к трём. Премиальными не обижу. Михайлова»

Из всех «ботаников» Светка Михайлова нравилась мне по-настоящему. Может, по причине её довольно юного для кандидата возраста, может, по причине неиссякаемого оптимизма вкупе со студенческим жаргоном, которым она щедро пересыпала даже свои доклады на собраниях разномастной учёной братии. Но, подозреваю, Светлана Григорьевна нравилась мне и по другим причинам. Я даже имел некоторые надежды на взаимность. Удивительное явление природы эта Светлана, или, проще, Гюльчатай. Наполовину русская, наполовину китаянка, она в свои двадцать два успела очаровать половину НИИ от зелёного лаборанта до украшенного почтенными сединами профессора. Впрочем, профессора физики аномальных образований обещали ей дать через год, что, впрочем, неудивительно: Гюльчатай, закончившая школу в тринадцать, в семнадцать окончила с отличием МИФИ, сдала давно готовую кандидатскую и вот уже пятый год успешно двигалась к докторской. Природа, одарив таким мозгом человеческое существо, как правило, отыгрывается на чём-нибудь другом. Здесь же она решила не жлобиться, и Гюльчатай казалась сказочным восточным цветком среди бледно-синих от хронического умственного напряжения «ботаников». Раскосые карие глаза, смуглая кожа и чуть пухлые губы в сочетании с прямыми, цвета воронова крыла, волосами, собранными в хвост разили наповал. Даже вечно нейтральный Сионист при виде красавицы выпячивал тощую грудь и воинственно выдвигал подбородок. Не удержавшись, я пролистал меню ПМК и вывел на экран несколько случайных фото: Гюльчатай на симпозиуме в Москве пожимает руку какому-то дряхлому хрычу; она же, у гермокамеры повышенной защиты копается щупом в новом артефакте, который я самолично приволок ей из Чёртова Гнезда; просто улыбается, махая рукой. Само собой разумеется, к старым барским прудам я пойду. Попёрся бы даже с другого конца Зоны, дурак этакий…