– - Так,-- отвечала она неопределенно.

– - А в доказательство… позвольте пожать вашу ручку… Тут нет ничего, так делается.

И он взял ее руку и поцеловал.

– - Ай! зачем? -- сказала она, быстро вырывая руку.

– - Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?

Красильщица молчала.

– - Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас…

Он расшаркался и вышел.

"Начало недурно!" -- думал он, спускаясь с лестницы.

– - Прощайте! -- сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.

– - Прощайте! приносите же еще!

– - О, непременно!

И счастливый герой наш отправился к невесте.

– - Вот,-- думал он,-- есть пословица: за двумя зайцами погонишься -- ни одного не поймаешь… Ну, не всегда!

Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. "Вот шутник так шутник!" -- подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. "Дай бог, чтоб он всегда так шутил",-- и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. "Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка",-- думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто Фанни, видимо интересовали молодую девушку. Варюша спала и видела тот вожделенный день, когда, сделавшись госпожою Хлыщовой и приехав в Петербург, она появится в опере. Надо заметить, что Хлыщов в Москве прикидывался страстным меломаном итальянской музыки и с пренебрежением отзывался о цыганах. Называя себя борсистом (он действительно принадлежал к тем, которые отдавали предпочтение Бореи перед Фреццолини), яркими красками описывал он мнимые победы борсистов над фреццолинистами, к одержанию которых значительно сам содействовал (чему нетрудно было поверить, приняв в соображение массивные руки и вообще атлетическое его сложение). Все были от него в восторге, не исключая и дородной Поликсены Ираклиевны, которая вмешивалась в разговор единственно в таких случаях, где можно было ввернуть словечко касательно того, как то или другое делается, растет, приготовляется или употребляется "у нас в Персии". Хлыщов, не лишенный юмористического взгляда на людей и людские деяния, скоро подметил слабую сторону доброй старушки и в приличных случаях скромно подмигивал старику Раструбину, который открыто смеялся над своею женою, называя ее не иначе как "у-нас-в-Персии". "А что "у-нас-в-Персии" так присмирела? -- говорил он, попивая кофе. -- Что ни говори, а "у-нас-в-Персии" прекрасная женщина. Какого плову сегодня подала нам; жаль только, изюму и коринки слишком много положила". "У нас в Персии всегда так кладут",-- отзывалась Поликсена Ираклиевна, начинавшая уже дремать. "Ха! ха! ха! опять -- у-нас-в-Персии!" Старик добродушно смеялся. В таких разговорах и шутках, до которых старик был большой охотник, не много заботясь, как все разжившиеся веселые старики, о их достоинстве и пополняя недостаток качества количеством,-- проходило незаметно два-три часа после обеда.

Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.

Куда шел он? -- читатель догадывается.

– - А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? -- почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.

И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.

"Что, нынче мода, что ли, на зеленый цвет?" -- думал он и, как человек начитанный, любивший обстоятельно обсуживать каждый предмет, погружался по поводу прихоти Хлыщова в самые отвлеченные глубокие соображения, пользуясь долгими часами одиночества. Не раз даже обращался он с разными вопросами по поводу зеленой краски к своему единственному товарищу Прометею, с которым вообще имел привычку разговаривать. Остановившись наконец на мысли, что, видно, такая мода (а он любил следовать моде, и каждая новость в костюме барина так или иначе отражалась в его собственном), он однажды на обычный вопрос барина: "Нет ли чего перекрасить?" -- запинаясь отвечал:

– - Нет-с, вашего уже ничего нет… а вот-с, если прикажете, моего…

– - Давай, давай! -- сказал Хлыщов.

– - Куда прикажете-с?.. я отнесу.

– - Н сам возьму.

– - Много-с; куда вам!

– - Ничего, ты вон поди позови извозчика и положи ему… я уж сам отдам… да много?

– - Довольно-с… я в узелок связал…

– - А пальто, что я намедни подарил, положил?

– - Нет-с.

– - Что же?

– - Да будет и так. Много доволен.

– - Положи и пальто. Оно всё в пятнах, лучше и его перекрасить.

– - Точно, уж как же не лучше? Покорно благодарю-с.

Не слыша ног под собой, Мартын связал в узел почти всё свое платье и сдал извозчику.

"Ну, будет моей немочке радость! -- подумал Хлыщов, увидав у извозчика огромный узел и садясь в дрожки.-- Всё жалуется, бедненькая, что мало работы!"

Узел был сдан красильщице с приличной оговоркой, что платье принадлежит не ему, Хлыщову, а его человеку,-- Хлыщов же взялся сам передать только потому, чтоб иметь предлог увидеть ее. И через несколько дней Мартын ходил весь зеленый с ног до головы, словно попугай, и был очень доволен своим модным нарядом. Надо заметить, что зеленый цвет с некоторого времени начал преобладать п в костюме самого Хлыщова, который, желая угодить своей немочке, надевал иногда перекрашенный жилет или шарф.

Как, однако ж, шли его дела? Принося вещи красильщице, он довольно долго оставался у нее, шутил, говорил любезности, и она терпеливо выносила его присутствие: скука ли летней поры, в которую редко приходили посетители, ветреность ли характера, или, наконец, действительная склонность к Хлыщову, как он думал,-- только она не слишком сердилась даже тогда, когда Хлыщов целовал у ней ручку… Несколько раз приступал он уже и к решительному объяснению, не всегда так случалось, что в самую критическую минуту раздавался звонок и входил посетитель или являлась (оттуда, где, по словам красильщицы, была столовая) высокая, сухопарая фигура в полосатом халате.

– - Каролина Францевна! -- говорил главный подмастерье господ Дирлииг и К^о, мрачно оглядывая нашего героя.-- Хозяин приказал попросить рубль двадцать копеек!

Хлыщов выжидал, но подмастерье принимался перебирать вновь принесенные в краску вещи, искоса оглядывая нашего героя, пока наконец Хлыщов не убеждался, что его скоро не выживешь. Он уходил с твердым намерением в следующий раз тотчас же приступить к объяснению, не теряя времени в околичностях.

И невозможно было медлить. Шитье приданого Варюши кончено. Через два дня, именно 25 августа, назначена свадьба. В доме Раструбиных всё оживилось. Старик острит более обыкновенного, и по некоторым его таинственным намекам и отлучкам Хлыщов ясно видит, что он готовит новый сюрприз.

– - Ну, "у-нас-в-Персии",-- говорит Раструбин жене,-- пошевеливайся! Пришла пора и тебе проснуться! А вот погоди, свадьбу сыграем, будет еще больше хлопот. Очень уж ты обсиделась… повозишься еще и с мебелью, и с сундуками своими… да! деньги деньгами, а надо им тоже и кроме денег… а нам что, старикам, всё равно.

"Уж не дом ли хочет предоставить нам? Но купчую ли проворит?" -- думает Хлыщов, и сердце его наполняется сладостнейшим ощущением. И с новым жаром смеется он шуткам старика, говорит в его тоне, придумывает ему каламбуры и клянется, что сроду не встречал такого остроумного человека, что шутки Степана Матвеича всегда так оригинальны, тонки, поразительны…