Во всяком случае, после публикации "Гитанджали" имя Тагора стало предметом многих толков в английской прессе, и слава его пересекла Атлантику. Хотя средний американец вряд ли подозревал о его пребывании в Урбане, поэт начал получать приглашения из академических и других кругов, и Гарриэт Монро напечатала шесть стихотворений из "Гитанджали" в декабрьском выпуске чикагского журнала "Поэтри" — это была, вероятно, его первая публикация в американской периодике. Затем последовало приглашение из Чикагского университета выступить с лекциями. Тагор еще находился в Урбане, когда его посетил соотечественник Басанта Кумар Рой, который жил в то время в Соединенных Штатах. В беседе он спросил, как нравится Тагору Америка и ее люди. Тагор похвалил страну, ее климат — здесь хватало и простора и солнечного света, которых ему так недоставало в Англии, — и выразил восхищение энергией и работоспособностью американцев, "непревзойденных бизнесменов, замечательных организаторов и аграрников, несравненных инженеров". Затем он добавил, что ему хотелось бы увидеть больший интерес к культуре, "хотя бы даже сельское хозяйство немного от этого пострадало". Рой напомнил ему, что, находясь в маленьком провинциальном городе, он, видимо, не имел возможности встречаться со многими деятелями культуры. Рой сказал, что он приехал, чтобы убедить Тагора перевести на английский другие свои работы, и выразил уверенность, что творения поэта станут широко известны, "рано или поздно он получит Нобелевскую премию по поэзии. Ни один поэт в Индии и во всей Азии не был удостоен этой награды". — "А разве азиаты допускаются к рассмотрению?" — наивно спросил Тагор.

Возможно, его сомнения и не были столь наивными, ведь, когда он получил наконец Нобелевскую премию, протестующие голоса раздались во многих частях западного мира именно потому, что она впервые присуждена уроженцу Азии. Одна американская газета писала: "Присуждение Нобелевской премии за литературу индийцу породило немало огорчения и немало удивления среди писателей белой расы. Они никак не могут понять, почему эта награда досталась человеку с темной кожей". Газета "Глоб" (город Торонто, Канада) писала: "В первый раз Нобелевская премия досталась кому-то, кого мы не можем назвать "белым". Должно пройти некоторое время, прежде чем мы себя приучим к мысли, что некто, носящий имя Рабиндранат Тагор, может получить всемирный приз за литературные достижения. (Разве нам не говорили, что Запад и Восток с мест своих не сойдут?) Имя это звучит курьезно. В первый раз, когда мы увидели его на страницах газет, нам показалось, что оно придумано в шутку". Лос-анджелесская "Тайме" сетовала, что современные молодые писатели Европы и Америки обескуражены присуждением премии "индийскому поэту, имя которого немногие смогут выговорить, с творчеством которого еще меньшее число знакомо в Америке и притязания которого на литературную славу совсем уж мало кто может поддержать".

В январе 1913 года Рабиндранат приехал в Чикаго. Он прочел лекции "Идеалы древней цивилизации Индии" и "Проблема зла". Затем он отправился в Рочестер на конгресс общества "Религиозные либералы", где выступил на тему о расовых конфликтах. Здесь он встретился с немецким философом Рудольфом Эйкеном,[73] приехавшим на конгресс из Германии, горячим почитателем "Гитанджали". Из Рочестера Тагор поехал в Бостон, где прочел цикл лекций об идеалах Древней Индии, впоследствии опубликованных под названием "Шадхона",

Посетив еще раз Нью-Йорк и Урбану, Тагор отплыл в Англию и 14 апреля прибыл в Лондон. Там он присутствовал на постановке своей пьесы "Почта" в ирландском театре. Выступая перед большими аудиториями, он вошел во вкус и принял приглашение прочесть шесть лекций в Кекстон-холле, но волнения последних шести месяцев привели к тому, что поэту пришлось лечь в одну из лондонских больниц на операцию.

Тем временем издательство "Макмиллан" выпустило второе издание "Гитанджали", рассчитанное на широкого читателя. Затем одна за другой последовали поэтические книги "Садовник", "Полумесяц" и "Читра", а также первый сборник рассказов "Взгляд на бенгальскую жизнь". Пожалуй, в таком обилии переводов заключалась немалая опасность.

Бенгальские читатели к этому времени уже научились воспринимать многогранность гения Тагора и каждый раз, когда новая книга выходила в свет, задавались вопросом, какой еще новый сюрприз приготовил для них поэт. Но в представлении иностранных читателей уже сложился образ автора "Гитанджали". В то же время ни одна из книг, последовавших за первой, не соответствовала ему. Они могли бы показать европейцам творчество Тагора в более верной перспективе, но первое впечатление всегда самое яркое и устойчивое, поэтому Тагор так и остался в сознании Запада по преимуществу религиозным поэтом и философом. Его библейский облик и величественная манера держаться, постоянные упоминания об идеалах древних отшельников-мудрецов помогали создавать это одностороннее впечатление.

Ротенстайн вскоре почувствовал эту опасность. Он писал в своих мемуарах: "Приятно было видеть, с какой готовностью читатели платили дань восхищения индийцу. Ничего подобного раньше не случалось. Но я был озабочен, как бы божественный облик Тагора и мистический элемент в его поэзии не привлекли бы Schwarmerie[74] сентиментальных людей, каких с избытком хватает и в Англии и в Америке, — тех, кто преследует идеалистов с большим рвением, чем идеалы. У Тагора, конечно, были все качества, чтобы привлечь подобный род поклонников". Опасность стала более явственной после присуждения Нобелевской премии, когда на поэта упали лучи всемирной славы.

В сентябре Тагор отплыл из Лондона на родину. "Прежде чем Тагор уехал в Индию, — пишет Ротенстайн, — Йитс и я организовали в его честь маленький обед. После обеда мы попросили Тагора спеть "Банде матарам", патриотическую песню.[75]

Он напел мелодию, но после первых слов замолк — остальное он не мог вспомнить. Тогда Йитс начал ирландский гимн, но память подвела и его, а Эрнест Рис[76] ни за что не мог вспомнить слова национального гимна Уэллса. "Ну и компания!" — воскликнул я, запнувшись на "Боже, храни короля!".

Тагор находился в Шантиникетоне, когда пришло известие, что 13 ноября 1913 года ему присуждена Нобелевская премия. Это известие вызвало немалое изумление и великую радость по всей стране. В маленьком ашраме Шантиникетона, где ребятишки вряд ли знали, что такое Нобелевская премия, но понимали, что их любимый учитель получил всемирное признание, они просто были вне себя от радости. Что же ощущал сам поэт? Нет сомнений, что он чувствовал себя гордым и счастливым, и в первую очередь потому, что ему воздавали по заслугам. Тагор не мог судить иначе. Как патриот он был счастлив, что теперь имя его страны появилось на карте всемирной литературы, и он гордился тем, что стал тому причиной. Но как поэт он не мог не ощутить, что дни мирного покоя и ненарушимого следования творческому предназначению поэта и учителя пришли к концу.

Пятью днями позже он писал Ротенстайну: "В тот момент, когда я получил известие о высокой чести, возложенной на меня присуждением Нобелевской премии, мое сердце обратилось к Вам с любовью и благодарностью. Я почувствовал, что среди моих друзей никто не будет так рад этой новости, как Вы. Выше всех почестей знание, что за нас обрадуются те, кого мы больше всего ценим. Но тем не менее это серьезное испытание для меня. Ураган общественных страстей, порожденный этим событием, вызывает ужас. Это почти так же плохо, как привязать консервную банку к хвосту собаки, так что ей невозможно бежать, не поднимая шума и не собирая толпы зевак по пути. В течение последних нескольких дней я завален телеграммами и письмами. И те люди, которые никогда не были ко мне дружелюбны или никогда не читали ни строчки из моих произведений, кричат громче всех о своей радости. Не могу выразить Вам, как я устал от всего этого крика, поразительная обманчивость которого для меня непереносима. Воистину эти люди восславляют славу в моем лице, а вовсе не меня".