К тому же Тагору стало ясно, что для большинства его соотечественников потребовался отзвук иностранных почестей, чтобы неохотное прежнее признание его заслуг превратилось в восторженное поклонение. Эта грустная и горькая мысль нашла свое выражение 23 ноября, когда депутация из пятисот видных граждан города Калькутты прибыла на специальном поезде в Шантиникетон, чтобы принести ему "поздравления от имени всего народа". В прямых и поэтичных словах поэт сказал им, что он не может принять столь нереальные знаки внимания. Его всегдашние поклонники поняли, против кого направлено острие этих слов. А остальные, чей восторг он так резко оборвал, никогда не смогли простить ему столь "негостеприимный ответ". Калькуттская пресса тут же начала против него яростные нападки за "непростительную дерзость". Однако выдающийся общественный деятель-патриот Бипин Чандра Пал поддержал его в своей газете "Хинду ревыо": "Всякий в положении Рабиндраната с его поэтической чувствительностью не мог бы не почувствовать горечи в подобных обстоятельствах. Упрек, прозвучавший в его ответе, не может считаться не заслуженным нами или недостойным его".

Премия была присуждена за поэтическое творчество и художественные достоинства поэзии Тагора. Но сам факт, что премия присуждена представителю Азии, придал награде особое значение. Тагор из личности превратился в символ — символ принятия Западом азиатской культуры и ее потенциального возрождения. Тагор был первым, кто запечатлел в сознании западной интеллигенции тот факт, ныне ставший общепризнанным, что "мудрость Азии" жива, что с ней надо обращаться как с живым существом, а не как с любопытным музейным экспонатом.

В этой лавине приветствий и откликов много занимательных суждении, которые могут проиллюстрировать относительность европейского взгляда на мир. "Бирмингем пост" с имперской гордостью заявляла, что "англо-индийская поэзия теперь уже не может итерироваться, поскольку два ее представителя — единственные английские авторы, которые удостоены Нобелевской премии за литературу". В странную обойму попали Тагор и Редьярд Киплинг!

Благочестивые христиане с надеждой увидели в стихотворениях Тагора обещание грядущего религиозного возрождения. "Мы с нетерпением ожидали, — писала газета "Баптист тайме", — какого-нибудь знака влияния христианских идей на восприимчивый индийский ум. Наконец-то появился человек, которого мы так ждали, — тот, кто послан наперед божьей колесницей, чтобы прокладывать Ему путь. И когда мы вспоминаем, что каждое слово этого поэта с жадностью ловится миллионами, — неужели мы не можем надеяться, что новая, христианская Индия уже стоит на нашем пороге?" Пришлось напомнить энтузиастам, что Тагор никогда не был христианином. Объявились, как обычно, и такие умники, которые всегда уверены, что все видят насквозь. Некоторые из них усмотрели в присуждении премии "британскую руку", пытающуюся раздуть славу империи. Другие предположили, что шведские литературные круги, с их прогерманской ориентацией, нарочно решили привести в замешательство британские правящие классы.

На самом деле все было проще. Подлинные события вспоминает шведский академик Андрее Эстерлинг: "Т. Стердж Мур, английский писатель, член Королевского общества, предложил его (Тагора) для рассмотрения в качестве кандидата на присуждение премии. Протоколы нобелевского комитета показывают, что это предложение было воспринято с интересом и удивлением. Правда, Харальд Хьерне,[77] который был тогда председателем комитета, боялся скомпрометировать его таким решением. Непросто решить, заявил он, что в замечательной поэзии Тагора является его подлинным личным творчеством, а что должно быть представлено как классическая традиция индийской литературы… Спор был решен в пользу Тагора благодаря письменному отзыву Вернера фон Хайденстама, который сам тремя годами позже получил Нобелевскую премию. Хайденстам писал о книге "Гитанджали", переведенной самим Тагором на английский: "Я был глубоко тронут, прочитав эти стихотворения, я не помню, чтобы я читал что-нибудь подобное за последние двадцать лет и даже больше. Они подарили мне часы яркой радости, это было словно глоток воды из свежего, чистого источника. Пылкое и любовное поклонение, которое пронизывает каждую его мысль и чувство, чистота сердца, благородная и естественная возвышенность его стиля — все соединяется, чтобы создать произведения, обладающие редкостной духовной красотой. В его творчестве нет ничего, что было бы спорным или оскорбительным, ничего суетного, пошлого и мелочного, и если про какого-нибудь поэта можно сказать, что он обладает качествами, делающими его достойным Нобелевской премии, то это Тагор… Теперь, когда мы нашли идеального поэта подлинного масштаба, мы не имеем права пройти мимо него. В первый раз и, возможно, в последний нам представилась возможность открыть великое имя прежде, чем оно появится во всех газетах. Мы не должны мешкать и упустить возможность, прождав до следующего года".

Нет на земле двух более различных областей и по климату, и по социальному укладу, чем тропические равнины Бенгалии и покрытые, снегом горы Скандинавии. Но стихи, написанные в дельте Ганги, нашли в сердце скандинава такой же чувствительный, искренний и глубокий отзвук, как и в сердцах соотечественников Тагора. И это доказательство не только всемирного значения стихов "Гитанджали", но и правоты Тагора в его твердой убежденности, что в груди человечества бьется единое сердце, несмотря на барьеры, которые возводят националисты, священники и политиканы.

Лучшим подарком, который привез Тагор из своей поездки в Англию, были не почести, осыпавшие его, — большие почести в конце концов становятся большой обузой, — а дружеские отношения, которые он завязал со многими замечательными мыслителями Запада. Они расширили его гуманистическое мировоззрение, они углубили его понимание интеллектуальных и духовных потребностей, побудивших западную культуру к ее великим достижениям. Отныне он стал осознавать себя гражданином мира. Не потому, что приобрел всемирную известность, а потому, что переживал и тревожился за весь мир. Среди всемирных знаменитостей можно немало назвать таких, кто бранил весь мир или же не видел дальше своего носа. А Тагор сделал судьбу мира своей собственной судьбой, он чувствовал боль, если в любой части света царили страдание и несправедливость. Эта всемирная совесть, голос которой не замолкал в его душе, часто обрекала его на непонимание даже в родной стране.

В то время он встретился с двумя замечательными англичанами — Чарлзом Эндрюсом и Уильямом Пирсоном, которые стали его друзьями и приняли участие в деятельности школы в Шантиникетоне, О первой встрече Эндрюса с Тагором в тот вечер, когда Йитс читал вслух "Гитанджали", уже упоминалось в предыдущей главе. Пирсон происходил из старинного гугенотского рода с твердыми традициями христианского благочестия и духовной независимости. Он изучил философию в Оксфорде и ботанику в Кембридже и приехал в Индию в составе образовательного отдела британской миссионерской организации. Но оба они, и Эндрюс и Пирсон, порвали со своей миссионерской организацией, чтобы не стеснять свою свободу в служении людям. Эндрюс писал: "Тагор открыл понимание красоты, которую я видел духовными очами. Оно простиралось далеко за пределы этого временного и материального мира. Он взломал тесные рамки внешних форм, державшие меня в заточении, и выпустил меня на волю". Эндрюс познакомил своего друга Пирсона с Тагором и со школой в Шантиникетоне, с ее атмосферой свободы и преклонения перед жизнью. Оба они стали соратниками Тагора и его друзьями на всю жизнь.

26 декабря 1913 года на специальном собрании Калькуттский университет присвоил Тагору степень доктора литературы "honoris causa".[78] Так завершился этот год, полный событий и волнений, богатый почестями и наградами, но бедный творческими достижениями, — это был единственный год, когда новые книги Тагора не появились на бенгали, языке его творчества. Три книги, изданные в Лондоне, "Садовник", "Полумесяц" и "Читра", состояли из переводов его старых произведений. Впрочем, за год он написал несколько песен, некоторые во время пребывания за рубежом, другие в Индии. Единственная песня, написанная в Соединенных Штатах в начале года, знаменательна тем, что в ней возникает образ купли-продажи. Поэт воображает себя торговцем. Король грозит силой отнять его товары, престарелый миллионер предлагает купить их за золото, прекрасная дева соблазняет его своей улыбкой, но ноша остается до тех пор, пока ребенок, играющий раковиной, не дергает его за рукав, заявляя: "Все это мое!" Поэт освобождается от своей ноши, отдавая свои товары без всякой платы ребенку, чтобы он с ними играл.