Этот период, 1917–1919 годы, заполненный лихорадочной политической и педагогической деятельностью, казался сравнительно бесплодным в литературном творчестве. Лишь две значительные книги, написанные на бенгали, вышли в этот период — сборники "Полатока" ("Беглянка") и "Липика" ("Наброски").

"Беглянка" состоит в основном из рассказов в стихах, изложенных очень просто, в разговорном стиле. Размер их свободен и легко приспосабливается к ходу повествования. Это короткие, печальные эпизоды, переданные с редкой деликатностью чувства, которое, никогда не вырождаясь в сентиментальность, свидетельствует о его великом сострадании к тем, кто обижен жизнью.

Другая книга, "Липика", написана в 1919 году в совершенно ином духе. Она состоит из коротких отрывков и набросков. Некоторые из них описательные, другие аллегорические, третьи представляют собой размышления, четвертые — сатиру, пятые — воспоминания. Они написаны прозой, но прозой, которая обладает всем ритмом и прелестью поэзии. Возможно, что автор сознательно предпринял попытку уловить в бенгальской прозе красоту ритма и выражения, которую он бессознательно обрел в английских переводах "Гитанджали".

Другой интересный творческий вклад этого периода не предназначался для печати — это серия очаровательных писем, которые он отправлял юной жизнерадостной школьнице. Они интересны не только своим живым причудливым стилем, но и тем, что описывают повседневную жизнь поэта в Шантиникетоне. Вот отрывок из одного письма.

"Обед закончен, и я сижу, облокотившись на подушку, в своем уголке. Небо потемнело от тяжелых туч, и тень их легла на зеленые поля, наполняя мой кругозор глубоким покоем. Пока я пишу, начинается дождь и дальняя полоса деревьев подергивается пеленой, как будто лесная богиня накинула вуаль на свое лицо. Не могу сказать, сколько сейчас времени, потому что я прогнал со стены часы, висевшие прежде перед моими глазами. Они обманули мое доверие, они мне лгали, они много раз подавали голос не вовремя, и сколько раз я попадал впросак, следуя их совету, когда мне отправляться обедать или спать. Наверное, можно было бы их и починить, но ведь часы сделаны, чтобы следить за временем, и я не могу понять, почему я должен тратить время, чтобы следить за часами. Во всяком случае, я думаю, что сейчас час или полвторого. Скоро пора будет идти на занятия…

По утрам, как тебе известно, я даю три урока подряд, потом принимаю ванну и обедаю, а затем сажусь писать письма, если нельзя их отложить на потом. После этого я готовлюсь к будущим урокам, пока не приходит пора пить чай. Вечером, когда солнце садится, я сижу один в спокойствии на моей террасе. Иногда ко мне забегают школьники, просят почитать им стихи.

Просыпаюсь я, когда первый слабый отблеск света заглядывает в щелку в восточной двери моей спальни, окаймляя облака золотом, вызывая первое трепетание крылышек птиц, пробуждающихся в ветвях деревьев. Вскоре после половины пятого утра звенит школьный звонок, и я тоже встаю с постели. Умывшись, я сажусь на молитву на каменной плите, обращаясь к востоку. Солнце медленно восходит, и лучи его касаются меня, словно благословляя. Мы съедаем легкий завтрак, и в половине седьмого все обитатели ашрама, и дети, и взрослые, собираются на открытой площадке перед школой и поют хором гимн, перед тем как отправиться на занятия.

Как мирно проходит мой день! Я люблю трудиться для этих мальчиков, потому что они не знают цены того, что мы для них делаем. Когда они вырастут и пойдут каждый своим путем в жизни, может быть, они сохранят в памяти эти широкие просторы, аллею деревьев шал, щедрый небесный свет, этот свободный, дикий ветер и наши молчаливые богослужения на открытом воздухе утром и вечером".[87]

Тагор любил ребят и всегда собственноручно отвечал детям, писавшим ему, из какой бы далекой страны ни приходило письмо. 2 марта 1914 года одна школьница (видимо, совсем еще маленькая, если судить по ее школьным каракулям) написала ему такое письмо из города Буффало (штат Нью-Йорк, США).

Поэт отвечал 7 августа.

Вот другое письмо, датированное 15 февраля 1918 года, адресованное дочери Ротенстайна Рэйчел, которая тогда была совсем еще маленькой девочкой.

Тагор не знал тогда, что родственная ему душа "на другом берегу океана" говорит те же вещи о войне и национализме — с еще большей отвагой. То был голос Ромена Роллана, прозвучавший в центре пожара, бушевавшего в его родной стране. "Правда едина для всех наций, — писал он, — но у каждой нации своя ложь, которую она называет своим идеалом". На Роллана произвели большое впечатление лекции Тагора о национализме, которые тот прочел в Японии в 1916 году. Французский писатель тут же почувствовал родственный дух, бывший, как и он, "над схваткой", Роллан перевел отрывки из лекций Тагора на французский и часто использовал их в своих статьях военного времени. Когда война окончилась, он послал Тагору в июне 1919 года письмо с просьбой подписаться под Декларацией Независимости Духа, созданной Ролланом от имени европейских интеллектуалов и деятелей искусства. "Я мечтал бы, чтобы отныне коллективный разум Азии играл более определенную роль в интеллектуальной жизни Европы. Моя мечта — чтобы однажды мы увидели союз двух полушарий духа. И я восхищаюсь вами за ваш вклад в это дело, больший, чем чей бы то ни было".

Тагор подписал декларацию 26 июня, и через два месяца Роллан писал ему: "Чтение Вашей книги "Национализм" принесло мне огромное удовольствие. Я полностью согласен с Вашими мыслями, и я еще больше их полюбил, когда прочел их выраженными с присущей Вам благородной и гармонической мудростью, которая так нам дорога. Мне очень больно (и я мог бы сказать, совестно, если бы я не считал себя сначала человеком, а потом уже европейцем), когда я думаю о чудовищном злоупотреблении властью, допускаемым Европой, об этом вселенском беспорядке, уничтожении великого материального и духовного богатства земли, которое ей в своих же интересах следовало бы защищать и усиливать, питая из своих источников. Пришло время действовать. Это не только вопрос справедливости, это вопрос спасения человечества. После бедствий этой постыдной Мировой войны, которая ознаменовала поражение Европы, стало очевидным, что Европа сама себя спасти не может. Мысль ее нуждается в мысли Азии, так же как последняя выиграла от контакта с европейской мыслью. Это — два полушария мозга человечества. Если одно парализовано, все тело болеет. Необходимо восстановить наше союз ради нашего здорового развития".