– Нет, – сказала она. – Мне показалось, что метров пятнадцать, не больше. Хотя раньше я никогда не ныряла больше, чем на пять-шесть. Господи, кровь! – Только теперь она увидела, что плечо у нее в крови.

– Это ничего, – сказал я. – Это уши. Из-за глубины. Должно пройти. Так, значит, здесь какая-то отмель?

– Скорее всего.

– Я должен посмотреть, – сделал я движение, будто собираясь немедленно нырнуть.

– Нет, – сказала она. – Это слишком глубоко. Я не хочу оставаться одна.

– Во всяком случае, залезайте. Надо вас растереть водкой. – И я победно продемонстрировал «Распутина».

Лодочка нас держала. Развязав узел простыни, можно было с грехом пополам уместиться вдвоем.

– Как вас все же зовут? Я тогда не расслышал.

– Ингрид.

– Ингрид? – вздрогнул я и сразу все вспомнил – чемоданы в воде, женщину, платье, то, что между нами было, и чем это кончилось. Значит, это был не сон? То есть не совсем сон, а нечто вещее... Поверить в такое было невозможно. И все же, все же... Господи, что нас ждет?

– Нормальное латышское имя, – с тревогой посмотрев на меня, сказала она. – А что?

– Так вы латышка! – радостно воскликнул я, словно смертельно устал от русских девушек. – Я знал одну Ингрид. Вернее, она мне приснилась. Впрочем, это неважно. Раздевайтесь.

– Что-что?

– Раздевайтесь. Надо вас растереть.

– Можно я сама?

– Можно, но не нужно. Проблемами пола мы займемся, когда нас спасут.

– Думаете, спасут?

– Не думаю, а знаю.

Похоже, я несколько бравировал своей невозмутимой деловитостью. Ингрид была слишком хороша, чтобы не залюбоваться ею. Тонкие запястья и щиколотки, маленькие аккуратные ягодицы и молодые грудки – сразу весь набор достоинств, столь ценимых мной в женщине. Я тщательно растер ей спину и грудную клетку, руки и ноги, что при малости пространства в лодке было непростым делом. На губах Ингрид была юная полупрезрительная, полупокорная улыбка, но я почувствовал, что мужские руки ей хорошо знакомы. Однако нам было не до ласк.

– Теперь надо бы завернуться во что-то сухое, но у нас ничего нет. Я сплаваю на разведку, заловлю какой-нибудь чемоданчик. Заодно посмотрю, откуда ты вынырнула. – Я и не заметил, как перешел на «ты». Наверное, этому способствовала моя роль. – А ты пока устраивайся. Вот шоколад.

– Не надо туда, – помрачнела она. – Там этот человек.

– Ничего. Если я донырну, скажу, чтобы вылезал. Зачем ему там подыхать.

– И он скажет, чтобы ему отдали лодку, потому что у него жена, дети. У вас есть жена?

– Нет, – сказал я.

– Вот видите...

– Ничего. Очень хочется его спасти, чтобы хотя бы набить морду.

– Не оставляйте меня одну, я боюсь.

Я пожал плечами. Конечно, лучше, если бы его вообще не было, этого большого любителя жизни. Но он был, черт его подери, где-то недалеко под нами, и я должен был дать ему шанс на спасение. Я снял жилет, обвязался сорочкой, заткнул за пояс нож и плюхнулся за борт.

Ингрид всхлипнула и закрыла лицо руками.

– Прекрати, – сказал я, подплывая к лодке с ее стороны. – Я не враг самому себе. Но, может быть, у него есть шанс. Во всяком случае, я хочу понять, откуда ты взялась. И зови меня на «ты».

– А вы... ты не утонешь?

– Жди, тогда не утону.

Если она появилась на поверхности рядом со мной через два часа, значит, здесь вообще нет никакого течения, и при безветрии мы крутимся на месте. Но масляного пятна не видно, и горючее, видно, выгорело. Эх, если бы была маска. Я нырнул и открыл под водой глаза. Ничего. Только лодочка надо мной, ярко-лимонного цвета. В ней Ингрид – я видел двойную выпуклость от ее ягодиц и два бугорка от пяток, упершихся в дно. Почему-то меня это взволновало – в душе засверкало, как перед ночным свиданием.

Если бы Ингрид не было, я бы никогда не осмелился на такой подвиг. Когда человек один, у него больше страхов. Похоже, что смелость в нем пробуждается ради других. Я вынырнул и махнул Ингрид в сторону сумок, еще державшихся на поверхности в метрах двадцати от нас, как бы давая ей знак, что нас тут много.

– Не надо туда нырять, – сказала она. – Там что-то нехорошо. Я чувствую. Я вообще не хотела лететь сегодня. Я знала, что что-то произойдет.

– А я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым, если не попытаюсь его спасти. Представь, как он сейчас задыхается в своем гробу. Ты же там была...

Я нырнул и сразу же увидел совсем недалеко под собой огромные белые плоскости хвоста. Хвост оторвался от фюзеляжа и встал на попа. По плоскостям переливался свет, и я увидел на них свою тень. Я сделал еще несколько гребков и коснулся киля. От него до поверхности было не больше трех метров. А до дна, видимо, метров двенадцать. Я говорю «видимо», хотя сам-то не видел. Стая серебристых рыбешек прошла рядом со мной. Я вынырнул.

– Нашел! – сказал я. – Он здесь. Это хвост самолета. Теперь все понятно. Нам сказочно повезло.

Ингрид прижала ладони к щекам и с ужасом смотрела на меня:

– И что теперь?

– Попробую к нему занырнуть. Он должен знать, что есть выход. Хотя мог бы и сам догадаться.

– Я боюсь.

– Чего бояться? Со мной все в порядке.

– Его боюсь.

– Напрасно. К нам уже летят на помощь. Есть спутниковая служба спасения на море. Нас еще два часа назад засекли.

Я продышался, держась за шелковистый борт лодочки, и снова нырнул. Миновав хвостовое оперение, я пошел вниз, вдоль корпуса, полагая, что где-то возле дна можно проникнуть внутрь. Мое летнее детство прошло возле Феодосии, рядом с военным аэродромом, где служил мой дядя, и воды я не боялся. Но до дна я не дошел – в глазах потемнело, в уши словно воткнули по гвоздю, и я рванул обратно. Глубоко. Когда-то мог нырнуть на пятнадцать метров. Смог бы и теперь, но лишь после тренировки.

Наверху спасательным флагом желтела наша лодочка.

– Фу! – выскочил я на поверхность.

Ингрид смотрела на меня, положив обе руки на борт.

Я помотал головой:

– Не получается. Не представляю, как ты выплыла.

– Больше не будешь нырять? – спросила она.

– Попробую еще разок. Только отдышусь.

– Не надо. Лучше постучи ему. Он догадается, что рядом кто-то есть.

– Это мысль. Только он решит, что это ты, с того света.

– Если не рехнулся, то поймет, что – с этого.

– Н-да, – усмехнулся я.

Я повисел у борта, отдыхая. Мне совсем не хотелось в глубину. Странное понятие – долг. Я делал это не для того человека, а для самого себя – чтобы совесть не мучила. Интересно, стал бы я нырять без свидетелей, без Ингрид? Не уверен. Видимо, совесть нуждается в социальной подпитке. А может, он уже там задохнулся, помер?

Я отвалился от борта, развернулся головой вниз и ушел под воду. Хвост все так же угрюмо мерцал в глубине, как чье-то надгробие. Я дошел до середины фюзеляжа и, вынув из-за пояса нож, сильно постучал рукояткой по корпусу. Звук вышел глухой и слабый. Я подождал и еще раз постучал морзянкой: та-та, та-та-та. Есть такая буква. Чтобы он понял, что с ним не рыбы перестукиваются. Та-та, та-та-та! Та-та, та-та-та! Если можешь, вылезай, мать твою.

Не уверен, что мне этого хотелось.

Наверху меня ждала Ингрид. Кое-как я забрался в нашу лодчонку.

– И что? – сказала она.

– Подождем, – сказал я.

Вдруг недалеко от нас, метрах в пяти, пошли пузыри. Только пузыри, и больше ничего. Как будто борьба за жизнь там, внизу, закончилась еще одной смертью. Но тут из воды выскочила голова, по воде забили, замолотили руки, и хриплый, грубый голос закричал:

– Спасите, помогите!

Он уже был спасен. Лет пятидесяти лысый здоровяк, посиневший от холода и удушья. Завидев нас, он рванул к лодке, и я испугался, что он всех нас потопит.

– Спокойно! – крикнул я, держась на безопасном расстоянии. – Вы ранены?

Но он не хотел меня слышать.

– Спасите! – хрипел он, словно забыв, что на нем спасательный жилет. – Спасите, голубчики. Спасите, голубчики! – Ингрид он не узнавал, да и не мог узнать.