Держа нашу лодчонку на безопасном расстоянии, я попытался объяснить лысому, что ему больше не грозит никакая опасность. Поняв наконец причину того, почему ему не удается к нам приблизиться, мужчина вдруг стих, лицо его искривилось, и он заплакал. Я брезгливо ждал, пока он успокоится. Ингрид положила руку мне на плечо, словно обозначив для лысого приоритеты, но рука ее дрожала.

Отплакавшись, мужчина, как бы через силу поднял голову и окинул нас коротким проницательным взглядом продавца.

– Оттуда? – мотнул он головой назад. В голосе его пробренчала фальшивая нота солидарности, а в маленьких светлых глазках зажглась тревога.

Я кивнул.

Он с беспокойством посмотрел на Ингрид, не решаясь задать очередной вопрос.

– Да, это я, – сказала она.

– Кто, простите? – поспешно переспросил мужчина, желая быть угодным.

– Та, от кого вы избавились. Семья, жена, дети...

– Простите, мадам, но я впервые вас вижу.

– Естественно, там было темно, – усмехнулась Ингрид. Рука ее на моем плече теперь лежала уверенней.

– Вы что-то путаете, мадам, я там был один, – вежливо, но твердо возразил мужчина, – совсем один... Я, простите, сидел в туалете, по пояс в этих, в фекалиях... Чуть не задохнулся. Если бы не дерьмо, я бы так там и сидел, пока не околел бы... И потом у меня нет жены. Я холостяк.

– Вы слышали мой стук? – спросил я.

– Какой стук? Ничего я не слышал, – сказал мужчина.

– Господи, значит, там еще один... – тихо сказала Ингрид.

– Думаю, там не один и не два, мадам. И если бы они знали, что тут неглубоко, попытались бы выбраться.

– Я нырял – стучал... Там хвостовая часть. Наверно, где-то неподалеку все остальное.

– Что же нам делать? – спросил мужчина. Он теперь качался рядом с нами, и было видно, что на место в лодке он уже не претендует.

– Ждать, – сказал я, – что нам еще остается. По логике вещей нас должны спасти. Иначе...

– Иначе – медленная мучительная смерть... – криво усмехнулся мужчина. – Сначала вы съедаете меня, потом один из вас съедает другого...

– Пока из нас вы менее аппетитный, – сказал я, давая понять, что поверил в его фекальную историю. – Но, думаю, перед акулами все равны.

– Акулы, – взметнул брови мужчина. – Разве здесь водятся акулы?

– Они везде водятся, – пожала плечом Ингрид.

– Вам-то что, вы в лодке... – сказал мужчина.

– Вы считается, что такая лодка акуле не по зубам? – сказал я.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – сказал мужчина и сделал вид, что ищет дерево, чтобы постучать по нему.

Я понял, что он уже вышел из стресса.

Остаток дня мы провели в тщетном ожидании помощи, благоразумно решив держаться близ места падения самолета – так нас быстрее найдут. Течения здесь не было, и мы болтались, вернее, крутились на месте, описывая окружность с радиусом метров в триста, вместе с оставшимся на поверхности багажом. Петр, так звали мужчину, был патологоанатомом, а затем переквалифицировался в зубопротезисты и круто поднялся в последние годы вместе с ценами на зубные протезы. Приобрел он даже дом в Испании – в Коста-Браво, и раз десять успел упомянуть об этом. Он оказался необычайно силен, поддул нашу лодку и без видимого труда раз десять нырял вниз в поисках загадочного напарника Ингрид. Его он так и не нашел, зато раздобыл в багажном отделении настоящее сокровище – связку больших авиационных камер, которые мы, вынув ниппели, надували силой легких до самого заката. Камеры эти весьма улучшили наше настроение, и я чувствовал, что теперь я с Петром почти на равных претендую в глазах Ингрид на роль спасителя. Впрочем, меня это мало занимало. О себе Ингрид почти ничего не рассказывала – только и было известно, что она летела в Миннесоту в гости к брату, которому удалось сбежать с советского торгового судна в нью-йоркском порту и получить политическое убежище. Было это в смутном девяностом году, за год до распада СССР, но Ингрид все равно вышибли из Латвийского университета, и она целый год не могла никуда устроиться. Теперь она работала оператором в рижском банке.

Сооруженный нами плот был чудом конструкторской мысли и, с поправкой на обстоятельства, мог бы соперничать с хейердаловским «Ра» и «Кон-Тики»: три пары камер с лодкой на них. Так сказать, двойная гарантия, что в ближайшее время мы не пойдем ко дну. Палубу мы настлали из распяленных чемоданов и разрезанных сумок, для чего пришлось оприходовать все, что еще плавало, а хозяйственный – «зачем добру пропадать?» – Петр не поленился поискать и на дне, возле хвоста самолета. Он же и принес нам сообщение, что хвост покоится на площадке, примерно, десять на пятнадцать метров, далее же зияет бездна. Вот уж, действительно, попадание... Уже в темноте мы устроили баню – благо в одном из чемоданов оказалось два куска прекрасного французского мыла. Каждый из нас совершал омовение на своем собственном краю плота, и хотя луна еще не взошла, воображение рисовало мне обнаженную Ингрид, выливающую себе на плечи, грудь, живот пригоршни фосфоресцирующей влаги.

Ингрид спала в лодке – мы же с Петром – по бортам, как стражи, в спасательных жилетах, привязанных к камерам, чтобы не оказаться во сне за бортом. Было на удивление тепло, под нами, чуть покачивая плот, молчала вода, и все, произошедшее днем, казалось невероятным.

Проснулся я среди ночи – высоко в небе стояла луна, и от горизонта прямо до нашего плота по океану ткалась лунная дорожка. Высоко в небе летел самолет, неся в полной тишине свою лампадку. Я приподнялся на локте и увидел плечо Ингрид. На фоне мерцающего безмолвия ночи оно показалось мне хрупким и беззащитным. Я положил ей руку на плечо – оно не отозвалось. Ингрид спала. Мне хотелось ее разбудить, и я стал тихо бродить пальцами вдоль ее руки. Ингрид по-прежнему не отзывалась, и я не знал – спит ли она или уже вслушивается в мою ласку. После давешнего сна, в котором она уже была моей, так странно было возвращаться в никуда, в какое-то начало, когда земля была еще безвидна, и страждущий дух мой лишь носился над водой. Отсутствие ответа можно было понимать двояко, трояко – во всяком случае, не как полное и категорическое неприятие, и потому, осмелев, я стал гладить ее шею, маленькое ухо в крупинках морской соли, а затем маленькие упругие грудки, спрятанные под блузкой. Всегда предпочитал их большим: маленькие – они чутки, понятны, отзывчивы, они часть тела, дорогого тебе, а большие – тупы, тяжеловесны и самодостаточны, как дыни, среди которых ты долго бродишь руками, подкидываешь, мнешь и шлепаешь, не разумея, чего же тебе, собственно, надобно. Я чувствовал, как под моими пальцами напряглись соски, и сам напрягся и набряк – тяжко и недвусмысленно. Теперь уже было ясно, что Ингрид не спит, и ясно, почему не отвечает мне. Действительно, зачем будить нашего Петра – третьего, который лишний. Я осторожно приподнялся и увидел, что в лодочке уже образовалось для меня свободное место. Я аккуратно вписался в него и оказался тесно прижатым своими распаленными чреслами к нежным подростковым ягодицам, прикрытым чуть влажноватой тканью юбки. Все это так напоминало мой давешний сон, что я даже ущипнул себя. Впервые в жизни мне были готовы отдаться вот так – молча, без единого поощряющего знака. Впрочем, была в моем детстве девочка, которая, приходя в гости, без единого слова выставляла мне для невинных ласк свое милое личико. Воспоминание это зажгло меня каким-то новым утонченным сладострастием – я жил жизнью нормального самца, но не скажу, что ни разу не зашкаливал в своих эротических фантазиях.

Под юбкой Ингрид, вопреки ожиданию, оказались трусики, но такие просторные, что я без труда проник сквозь них к заветной щелке. Она напоминала сливовое варенье, остывающее на газовой плите. Каждые пять минут я тихонько прибегал на кухню и погружал в кастрюльку палец, унося к своему письменному столу с раскрытой тетрадью и учебником русского языка для третьего класса два-три украденных спазма скользко-сладкого наслаждения. Видимо, я забрел в своем воображении дальше положенного, потому что когда оказался наконец в этой щелке, то почувствовал, что вот-вот взорвусь. Так оно и случилось – и мне пришлось прямо внутри, в остром, пощипывающем соусе, сконфуженно дожидаться приступа очередного вдохновения. Второй раз получился продолжительней, но и тут мне не удалось увлечь за собой Ингрид, и я разрядился раньше, чем вывел ее на вершину. Только с третьего раза я оживил эту янтарную пчелку, стряхнувшую наконец с себя капельки расплавленной прибалтийской смолы и впившуюся в меня жгучим, алчным жалом. Ее оргазм поразил меня – он был долог и дробен и походил на расходящиеся по воде круги – один за другим, один за другим, когда на смену истаивающим из самого эпицентра рождались новые. И еще поразило – что она ни стоном, ни вздохом не нарушила заповедной тишины. Готовая разведчица, Мата Хари. Петр наш дрых, как пень. Мне тоже бешено захотелось спать, и из вежливости полежав рядом и огладив ее уже далеко не столь притягательные подробности, я перевалился через борт к себе и мгновенно заснул.