— Покладистым? Ха! Видели бы вы его, когда… Повернувшись при этих словах, она внезапно откинулась на мою маневрирующую руку, но тут же, вскрикнув, наклонилась вперед и быстро сказала:

— О-о! Ваш скелет, капитан Череп, ужасно холодный. Неужели вы не можете его снять на Земле хотя бы совсем ненадолго?

— К моему величайшему сожалению, нет, — ответил я. — Без него я в буквальном смысле этого слова не мог бы шевельнуть ни рукой, ни ногой. Или даже повернуть голову. И любое падение, тем более без экзоскелетной защиты, почти неминуемо означало бы серьезный перелом костей или повреждение черепа. Я только сейчас начинаю понимать, что при росте в восемь футов и выше падать в поле тяготения приходится гораздо с большей высоты, чем…

— Мне этого можно не объяснять. Во мне самой восемь футов два дюйма, и о переломах и трещинах я знаю все. Ну, позволить вам переломаться мы, конечно, не можем! Ведь вы, космовики, слишком драгоценны, а потому… — Она вздохнула. — …мне придется терпеть холод. — И она откинулась на мою руку прежде, чем я успел бы ее отдернуть, будь у меня такое намерение.

Рейчел повернула ко мне лицо — под облаком серебристых волос ее глаза были как два темных озера изумления, таящие мерцание звезд.

— Чего не сделаешь ради Техаса! Это шутка, — добавила она.

— Продолжайте, капитан Череп.

— Но есть столько всего, что вы могли бы рассказать мне! Столько всего, что я хотел бы узнать о вас, — возразил я, словно машинально опустив свободную руку так, что мои пальцы как бы нечаянно коснулись ее колена. Она не отодвинула ноги, и я продолжал: — Я знаю, вы пишете стихи. Быть может, вы сочиняете и пьесы?

— Да, в потайном ящике моего бельевого комода лежит парочка давних рукописей, — небрежно призналась она. — Только ни в коем случае не проговоритесь про них папочке. Одна называется "Хьюстон в огне", а другая — "Буря над Эль Пасо".

— Еще я догадываюсь, что вас назвали в честь поэта, — добавил я. — В честь Вейчела Линдсея.

— Как вы образованны и догадливы, капитан Череп! Вот уж не думала, что хоть кто-нибудь на земле — не говоря уж о небе — еще помнит "Китайского соловья" или "Капитана Бута".

— Рейчел-Вейчел, — сказал я, наклоняясь над ней, — первым большим поэтическим произведением, которое меня научил декламировать отец, было "Конго". То есть после "Лепанто" Честертона.

— Продекламируйте "Лепанто"! — приказала принцесса, но не успел я произнести "Каскады пенные…", как она меня остановила.

— Нет, не надо. Папочка и его команда сейчас явятся, а это стихотворение слишком длинно, как оно меня ни восхищает. Дайте подумать…

— Рейчел-Вейчел, — сказал я, а мои свободные пальцы легко пробежались по серебристому шелку, облегавшему ее бедро, — одна особенность этого пейзажа ставит меня в тупик — все эти конические башни.

— А! — нетерпеливо отмахнулась она. — Бывшие нефтяные вышки. Дед по сентиментальности пожелал сохранить их, но бабушка сочла вышки неэстетичными и потребовала, чтобы он накрыл их этими пеньюарными маячками — название придумала я. Пеньюары, вы, наверное, знаете, набрасывали, чтобы предохранить платье от пудры во время причесывания. Я бы предпочла ничем не прикрытую вышку — все-таки честнее.

— А эти две — побольше и поновее? — продолжал я. По-моему, придвигаясь к женщине, тактичнее говорить на посторонние темы. К тому же любопытство у меня действует на всех уровнях од- повременно, так что с пробуждением сексуального срабатывают и все остальные. — Две нефтяные вышки посолиднее?

— Я и сама не знаю, что это такое, — ответила Рейчел с сердцем.

— Когда их строили полгода назад, я спросила у папочки, но он отделался обычной нотацией: дескать, женщинам неприлично интересоваться наукой и техникой, их сфера — культура и религия. Раза два я попыталась подъехать к ним, но меня заворачивали назад. — Внезапно она выпрямилась (но прижала ладонью мою руку, которая добралась до ее талии), и в голосе ее зазвучал исступленный гнев, готовый перейти в рыдания. — Ах, капитан Череп! Вы представить себе не можете, как папочка меня душит, пряча под всей этой липкой учтивостью и рыцарственностью железную удавку патриархального Техаса! Мне кланяются, встают, когда я вхожу, отдают дань благоговения моей женственности, а я расплачиваюсь за это тем, что для меня под запретом буквально все, кроме глупых стишков и возобновления таких шедевров, как "Оклахома!", "Детки в Стране Игрушек" и "Волшебник Страны Оз" с техасской Дороти вместо канзасской. Честное слово, бывают дни, когда я руки готова на себя наложить! — Завершив эту вспышку, принцесса вновь хлопнулась на мою левую руку, на этот раз прикрыв ее своей правой, чтобы помешать ей отдернуться (отдернулась бы она, как же!), и откинула на нее прелестную, одетую серебряным туманом голову, чтобы еще успешнее чаровать меня темными озерами изумления.

— Ну, расскажите же мне еще что-нибудь, — обольстительно шепнула Рейчел. — Расскажите про особенности сценического искусства в Мешке. — Она слегка вздохнула (то есть настолько слегка, насколько это возможно для молодой женщины восьми футов роста) и добавила грустно: — Наверное, все вы тамошние актеры — звезды вроде тех, которые сияют сейчас над нами!

— Ну, что вы, принцесса, — ответил я (моя левая рука принялась чуть-чуть поглаживать ее обнаженное плечо, а правая возобновила свои странствования на цыпочках). — Наше положение более сходно с положением актеров шекспировских времен — или позднее, в пуританской Северной Европе и Америке до наступления двадцатого века с его обожествлением скоморохов всех жанров. Наше положение ничуть не лучше положения бродячих трупп — и даже хуже, потому что из-за вакуума снаружи нам некуда отправиться бродить, когда дела особенно плохи. Наши сограждане-мешковцы никаким почетом нас не окружают, а ученые, инженеры и техники Циркумлуны время от времени обрушивают на нас поношения и угрозы. Но ведь хлеб наш насущный зависит от того, будут ли они и дальше покупать балеты на наши спектакли. В этом смысле мы напоминаем актеров эпохи Ренессанса, зависевших от покровительства того или иного знатного патрона. Наш патрон — это филистерское общество Циркумлуны. Либо мы угождаем ему, либо умираем с голоду — и первое столь же трудно, сколь второе легко.

— Ренессанс! Именно то слово, которое я искала, чтобы охарактеризовать вас! — перебила Рейчел. — Вы удивительно похожи на одного из этих высоких, худых, мрачных испанских грандов. Несравненных дуэлянтов, что носят огромные плащи и шляпы с черными перьями. Вы случайно не умеете драться на шпагах и пистолетах?

— Среди моих скромных талантов я в первую очередь числю эти, — ответил я, поборов соблазн поразить ее, наглядно продемонстрировав мое умение. Это прервало бы наш путь к нежным ласкам, и я смирил тщеславие.

— Ну, конечно, вы же актер! — сказала она. — Однако вы говорили про длинноволосых, для кого ставите свои спектакли.

— Ах да, про ученых! Видите ли, принцесса, сто с лишним лет они в эстетическом смысле были — и остаются — пуританами. Им крайне необходим катарсис, который они обретают благодаря нашим спектаклям — от самой высокой трагедии до самой низкой комедии. Но среди них всегда находятся такие, чьи бурные, еще не обретшие катарсиса желания маскируются под высокую научную совесть, и они требуют обуздать нас или вообще изгнать. Они обвиняют нас в страшнейшей сексуальной распущенности, воровстве, политической и социальной безответственности, развращении молодежи и личной неопрятности — в том, например, что мы не стерилизуем наши ночные отходы, прежде чем вернуть их в экологический цикл, — короче говоря, во всем, в чем только ни обвиняли актеров с тех пор, как Эго, Первый Пещерный Экстроверт, не сплясал перед вечерним костром для честной публики.

— Извините, капитан, но ваша левая ручная экзокость врезается мне в шею, — перебила Рейчел-Вейчел. — Да, так гораздо лучше. Скажите, вы относите меня к молодежи? То есть в Смысле развращения? Нет-нет, продолжайте… и рассказывать тоже.