— Не вешай носа, папочка. Наверное, накрыли вы их больше, чем тебе кажется. И ты ведь знаешь, как у тебя шалят нервы, когда ты утомляешься и ложишься поздно, не успеваешь ни выпить, ни выкурить марихуанку.

— Не подлизывайся, душка. Пять лет и ни дня меньше. А мое слово твердо.

— Правда, папочка, тверже кремня, — покаянно согласилась эта невероятная лицемерка. — Вот те на! — добавила она со смешком.

— Теперь гораздо тверже. Совсем позабыла — ты же стал президентом Техаса!

— Даже это еще бабушка надвое сказала! — произнес он сипло.

— Учредительный совет поговаривает о Берлсоне, и Ханте, и даже о Ма Хогте… Конечно, лично к вам, ребята, у меня претензий нет, — добавил он поспешно.

— Само собой, губернатор, само собой, — успокоительно забасили голоса вокруг меня.

— И это к делу не относится, душка! — продолжал Ламар, снова вцепляясь в плечи дочери. — Все дело в тебе, В том, что мне стыдно за тебя. Носишь штаны, чтобы выставлять напоказ ноги, якшаешься с грязными, вонючими, подлыми революционеришками…

— Но, папочка, я вынуждена была одеваться так, чтобы получить возможность завоевать их доверие, чтобы попытаться вызнать их революционные секреты. Я ради Техаса совершила настоящий подвиг. Действительно, пахнут они скверно, но я все терпела ради…

— Секреты! — перебил он презрительно. — Душка, никаких революционных секретов вообще нет. Сколько раз я повторял тебе, чтобы ты не совала в политику свой миленький носик, который всегда приводит мне на память твою святую достохвально кроткую мать. Про революцию эту мы знаем уже тысячу лет. С места она не сдвигается. Просто предохранительный клапан, чтобы мексы спускали пары. Не спорю, президент Остин, вооружив своих дворовых, немножечко ее расшевелил, но это чушь. Нет, душка, ты была непослушной и просидишь в спальне под замком пять месяцев.

Тут Фаннинович попробовал исследовать контейнеры в моих щечных пластинах, и я лязгнул зубами на его руку, чуть не откусив палец. Но он только посмотрел на меня так, словно я был злобным подопытным шимпанзе, не более, без какой-либо обиды, и занялся опорами запястий — его пальцы опасливо, но завороженно запорхали над тремя кнопками.

— Ну-у, папуленька!.. — захныкала Рейчел. — И ведь это неправда, будто вы знаете про революцию все. Она меняется, папочка. В ней теперь участвуют черномазые, черномазые из Тихоокеанской Черной Республики. И еще краснокожие!

— Душка, ты меня не улестишь, чтобы там ни… Что? Черномазые из Черной Республики, ты сказала? И индейцы? Но уж, надеюсь, не команчи? — Голос его стал пронзительным.

— Да, папочка, команчи. И апачи. И еще космовики! Этот Ла Крус признался мне, что…

— Кстати, — перебил Ламар. — Еще и это! Нынче в начале вечера ты плотски льнула к этому подлому актеришке, по его собственному признанию всего лишь грязному придворному скомороху длинноволосых психов Циркумлуны. Я собственными глазами видел. Я всегда знал, что театр и актеры тебя погубят, душка. Мой приговор остается прежним: пять месяцев под замком в спальне на красной фасоли, кукурузных лепешках и кока-коле.

— Но, папочка, это же был мой звездный час! Я же как провокатор побила всех профессиональных агентов, которых готовит Шпионация Ханта. Ты думаешь, мне это нравилось? Словно льнешь к гигантскому пауку! Но я собрала все свое мужество и…

Я уже готов был выразиться по этому поводу достаточно крепко, но именно в эту секунду Фаннинович решил нажать кнопку на опоре правого запястья. Лезвие, царапнув по алюминиевому полу, втянулось, немец стукнул кулаком о кулак и захихикал в экстазе, а я завалился вправо.

— И это еще не все, папочка, — тем временем говорила Рейчел.

— Мне надо кое-что добавить, но это очень личное. Может быть, вы, господа, на минутку отойдете? Из снисхождения к глупенькой девочке?

— Ну, конечно, мисс Ламар! Чего не сделаешь для высокородной!

— С такими словами Берлсон, Хант и Чейз удалились в дальний конец эстрады, причем последний увел упирающегося Фанниновича.

Рейчел ухватила отца за лацкан, притянула его лицо к своему и одновременно наклонилась так, что их головы оказались совсем рядом со мной.

Он проскрипел сердитым шепотом:

— Ну, что еще, душка? Не хочешь же ты признаться, что была близка с этим небесным недоноском?

— Заткнись, папочка, — прошептала она в ответ почти с прежней своей властностью. — Помнишь, Ики Эльмо сказал, что у этого Ла Круса большие капиталовложения в горной промышленности Северного Техаса, а он заявил, что ничего подобного? Ну, так, папочка, они у него есть, он сам мне признался, обалдев от моих чар. А я позволила себе не больше, чем позволила бы мамочка ради такого куша. Ведь это не капиталовложения, а подлинная карта и заявка, а речь идет о Пропавшем Уранинитовом Шурфе Чокнутого Русского!

— С чего ты это взяла? — резко спросил Ламар, но голоса не повысил. — В его багаже вспороли подкладки, все обработали реактивами для проявления симпатических чернил — но никаких документов не обнаружилось.

— Он носит их на себе, папочка. Значит, надо просто обыскать этот его жутко-мерзкий черный костюмчик, когда наших стервятников не будет рядом, и ты станешь единственным владельцем самой ценной собственности во всем Северном Техасе, а может, и во всем мире!

На глаза Ламара навернулись слезы. Он сказал трепетным шепотом:

— Душка, я истолковал твое поведение самым непростительным образом. Ты — истинная Ламар прекрасного пола. Может быть, самая истинная и самая прекрасная, каких видел свет. Конечно, я все же буду вынужден дать тебе сутки спального ареста, чтобы прочие чего-нибудь не унюхали. Зато потом… Да если пожелаешь, я выложу круглый миллиончик и выпишу из Флоридской Демократии Нембо-Нембо написать твой портрет в трех измерениях. Я поставлю для тебя "Техасиану" с шарабаном из чистого золота и инкрустированными брильянтами юбочками на всех хористках, и…

— Сеньор Ламар! — перебил я, не в силах ни секунды долее терпеть ее гнусного предательства и его глупости. — Ваша миленькая дочурка не упомянула еще кое-какие секреты. Ну, например, что она на самом деле думает о вашем паршивом вкусе во всем, относящемся к театру, о ваших маячках в пеньюарчиках и о ваших провинциальных, мещанских представлениях об отношении полов. Знаете, как она вас называет? "Самый бонтонный тюремщик во всем Техасе" и "учтивый старый Кромвель"! А в ящиках ее бельевого комода…

Вновь ко мне прикоснулась волшебная палочка феи-крестной — на этот раз ко лбу, подарив мне благословенное забвение.

Когда откуда-то глубоко изнутри ко мне вернулось сознание, первое, что я почувствовал, была боль.

Боль терзала меня везде, а порождалась тем, что я был туго привязан не то тысячью бечевок, не то сотней тысяч волосков к плоской жесткой поверхности. Мои ступни словно жгло огнем. Кроме того я хотел пить. Влаги во рту хватало только на то, чтобы язык приклеивался к небу. Я испытывал слабость, указывающую на то, что необходимо поесть, хотя мысли о пище вызывали тошноту. И мне требовались мои пилюльки.

Голова была привязана так, что левое ухо соприкасалось с левым плечом, которое совсем онемело и вжималось в плоскую, покрытую трещинами поверхность. Как и ухо, слышавшее только громовый стук моего сердца.

Звук этот напугал меня: слишком неровный. Руки у меня были привязаны почти под прямым углом к телу, то есть я лежал на спине в позе распятого — симметрия нарушалась лишь наклоном головы влево. Моя спина соприкасалась с плоской твердой поверхностью напрямую. Я понял, что меня раздели донага.